Пятьсот веселый - [27]

Лесоруб обиделся:

— Да я задаром готов, но Степанида, супруга, наказала: для Мишани первоочередно или для фронтовиков, которые раненные.

Лесоруб переживал: ему, видимо, не хотелось обижать таких солидных грамотных людей.

— А вы, видать, на фронте бывали? — Иван Капитонович с надеждой обратился к осанистому пассажиру. — Так, может, вас ранило?

Александр Александрович задержался с ответом, он строго взглянул на розового бодрячка, который всем своим видом показывал, что надо солгать во имя достижения цели, и с достоинством произнес:

— Я был нужен в тылу. И у моего родственника тоже была бронь.

Лесоруб поскучнел, вздохнул.

— Броня и у моего Мишани была, — голос таежника дрогнул, — но он добровольным записался на фронт. А вы, товарищи дорогие, видать, за войну лиха не хватили. Только это не в обиду сказано, а для правды, значит.

— Тыл — тот же фронт, папаша! — опять вынырнул из-за спины осанистого пассажира пухлый бодрячок.

Лицо Ивана Капитоновича помрачнело.

— Для раненых везу, а вы… — Таежник сжал руками брус так, что пальцы побелели. — Живите сами по себе, а меня, это самое, за душу не тревожьте…

— Вы не переживайте, Иван Капитонович. — К лесорубу подошел старичок, слышавший разговор. — Пойдемте лучше в дурачка сыграем.

Александр Александрович с раздражением взглянул на старого учителя, он еще не мог смириться с тем, что ему не удалось такое пустяковое дело.

— Нужно было женщин подослать, — тихонько проговорил розовый. — Этот дуб не отказал бы Валентине. Она бы его в два счета обработала.

— Оставь, Петр! — резко, своим обычным властным голосом произнес старший. — У тебя слишком сдобный вид. И никто не просил тебя вмешиваться в разговор.

— Ну, разве я виноват? — обиделся тот, кого назвали Петром. Он хлопал белесыми ресницами, и даже сквозь стекла очков было видно, что сдобный вид вызывает у него искреннее сожаление.

— Иди сюда, Петруша, — сказала черненькая, услышав упреки Александра Александровича и оправдательный лепет мужа. — Ты всегда обедню испортишь.

Рыженькая Рита ничего не сказала. Она только скользнула небрежным взглядом по лицам мужчин, досадливо поморщилась и с подчеркнутым вниманием принялась подпиливать ногти.

Поезд, наконец, тронулся, и в тот же миг в вагоне очутился Арвид. Под мышкой он по-прежнему держал подозрительный бумажный сверток.

Как только поезд начал набирать скорость, Николай натянул на себя телогрейку и попросил Генку закрыть двери.

Арвид остался у второй, пока открытой двери, а Генка взобрался на полку, где уже сладко посапывал Матвей, отсыпавшийся после долгих бдений на Красноярском вокзале.

Генка с закрытыми глазами грыз сухари. Лежать было уютно. И запах прошлогоднего сена казался очень приятным — он напоминал то весенний день в лесу, когда новые ростки-стрелочки едва пробиваются сквозь старую, жухлую траву, то страдную сенокосную пору.

— Товарищи, — послышался тенорок розовощекого пассажира, — нельзя ли как-нибудь поосторожнее шевелиться? В щели сено сыплется.

Генка глянул в проход, увидел обиженное лицо бодрячка и услышал, как откровенно хихикает Арвид.

— Мы же не нарочно сыплем сено в щели, — сказал Генка вполне доброжелательно, потому что очкарик казался ему, в общем, безобидным,

— А не могли бы вы в другой угол перебраться? — с теми же ласковыми интонациями спросил розовый. — Ведь это нетрудно.

Если бы Генка был один, он наверняка бы перебрался в другой угол: почему не сделать людям приятное. Но тут подал голос проснувшийся Матвей:

— Вот ведь как получается, товарищ хороший! То вам не понравилось, как наш Гена на полку взбирается, то труха от сена к вам полетела, елочки-палочки. Просите, чтобы мы насиженное место покинули. А завтра вам вдруг захочется вообще нас из вагона попросить…

— Ну, зачем же так? — смутился очкарик и зарумянился еще сильнее.

— Тогда потерпите, — рассудительно заключил Матвей. — А не нравится вам под нами, переберитесь сами в другой угол — и вся недолга. Вот и будет по справедливости!

Розовый, видно, почувствовал в округлом говорке твердость и замолк под хихиканье Арвида.

— Эй, конопатенький! Хватит тебе посмеиваться! — просипел Николай. — Лучше двери затвори. Такой сквознячище — всю поясницу продуло!

— Будет исполнено! — Арвид вытянулся в струнку и по-солдатски приложил руку к стриженому виску. — Отбой, граждане пассажиры!

Ржаво взвизгнула дверь, в вагоне сразу стало темно, и снова все зашевелились, устраиваясь на ночлег.

— Ну, завтра будет потеха! — шепнул Арвид, добравшись в темноте до своего места.

— Что у тебя за сверток был? — полюбопытствовал Генка.

— Много будешь знать — скоро состаришься. — Арвид захрустел сухарем. — Ты, отличник, и так много знаешь.

— Помалкивай, сверчок! — беззлобно отозвался Генка.

— А ты уж красавчик! — противненько засмеялся Арвид. — Я видел, как ты на нижних теток глаза пялил. А они на тебя, как на Ваньку Жукова, смотрят. Умора!

— А тебе разве эти тетки не нравятся? — спросил Генка.

— Нравятся, ну и что? — вдруг со злобой сказал Арвид. — Они думают, что все для них. Да моя мать в сто раз умнее и красивее. А эти… нос задирают.

— И чего вы грызетесь, ребятки! — послышался голос Матвея. — Дались вам эти нижние, елочки-палочки. Пусть едут своей дорогой. А завидовать им не стоит. Они вам должны завидовать. Молодость у вас есть — вот что главное, елочки-сосеночки!