Пятое время года - [164]

— Женьк, что плачешь? — Это Фатимка заволновалась. — Голова сильно болит?

Фигушки вам! Спит Женька. Спит. Хр-р-р! Слышите? Похрапывает, посапывает себе в две дырочки. А вы, небось, думали, Женька здесь самая разнесчастная?

Фатимка поохала-поохала и тоже засопела. Шебутная баба! Полезла дурища окна мыть: дочкин жених знакомиться придет! Стол накрыть нада, тутырма делать нада, чельпек печь нада — заморочилась и — бултых! — вывалилась со второго этажа. Фейсом об асфальт припечаталась, так что фейса, считай, уже нет, и все никак не успокоится: свадьба нада, деньги нада, мать в больнице, ай, как плохо! Вдруг Равилька жениться раздумает?.. А дочь, паразитка, не навестила ее ни разу. Вот и расти их, спиногрызов.

Чем кумушек считать трудиться… Сама-то, можно подумать, не отходила от папы, когда он, прооперированный, лежал в больнице. В белой-белой одноместной палате. Мужественный, героический, седой папуля. После операции ему, наверное, было очень худо, но он улыбался и шутил. Чтобы не огорчать маму. Просил почитать ему «Известия» или книжку про разведчиков. Мама кормила его с ложечки и тоже улыбалась. Шалава-дочь забегала редко: привет! как дела? ну, я пошла!

Очумевшая от ветра свободы, разгулявшегося над Москвой, она все таскалась по каким-то собраниям, демократическим тусовкам, митингам, демонстрациям. Радовалась, когда все стало трещать и рушиться — Берлинская стена, КПСС, «империя зла». Упивалась сказочками о новой России. Империя-то рухнула, а зло никуда не делось. Расползлось. Идиотка! Вспомнить смешно, как защищали права прибалтов: перлись всем отделом с утра в воскресенье на демонстрацию с такими же придурками — научно-технической и прочей наивной интеллигенцией — выразить протест против событий в Вильнюсе. Где он теперь, этот Вильнюс? Начхали эти литовцы и прочие жертвы «пакта Молотова и Риббентропа» на своих слабоумных «братьев» с высокой колокольни. Уже, небось, и думать позабыли, как вся Москва с лозунгами в их защиту вышла на улицы. Наорались тогда ребята, нагулялись по весенней столице, и — привет горячий! — благодарные по гроб жизни «жертвы», как свободу хапнули, так сразу и обули защитничков — визы ввели и вообще оборзели. Теперь в Прибалтику дикарем фиг съездишь.

Папа умирал, а она, попрыгушка, все дни и ночи околачивалась возле Белого дома. Счастливая, румяная. Через неделю они с мамой скулили в опустевшей, темной квартире, где, будто знак смерти, одна за другой перегорали лампочки — их всегда покупал папа, сам вворачивал, и никто не задумывался, почему в доме светло. Загреби их всех в пыль с их революциями! Зачем свобода, если папы больше нет?

Мудрое изреченьице насчет того, что революции первым делом лакомятся своими детьми, вспомнилось очень скоро. Не успели борцы за свободу расслабиться, как их взбодрили шоковой терапией. С гегемонов-то, ясное дело, что возьмешь? У них зарплата не залеживается — пропили у первого ларька. Значит, давай опять тряси вшивую интеллигенцию. Обидно было не за себя, Веру Засулич местного разлива, — за папу. Сколько лет он, трудяга, откладывал деньги на книжку — чтобы после его смерти мама ни в чем не нуждалась, и Таньке на приданое, а все сбережения в одночасье превратились в пшик. Остались его девки по нулям: маленькая пенсия плюс грошовая зарплата, которую в «ящике» не выдавали по несколько месяцев.

Не желала она мириться с нищетой! Хватит уж, с Борькой нахлебалась! Уговорив сначала Надьку — ехать, потом мамулю — сдать в комиссионку последнюю немецкую картину, обменяла рубли на доллары, повесила первоначальный капитал между грудей, и бывшие комсомольские активистки рванули «челноками» в Стамбул. Классные дела! И отоварились под завязку, и на грязный Босфор наконец-то нагляделись. Собрались снова, а как с работы смоешься? Противно было до обалдения, но пришлось бить челом Виталику. «Давайте, девчонки, валите! Я вас прикрою. Ну уж и вы меня не забудьте. Водолазочку хоть начальнику привезите. Коричневую. Сорок восьмой размер. Четвертый рост». Привезли. Виталик быстро сориентировался: «Девчонки, когда отбываем в Стамбул? Я вам тут списочек приготовил». Нехилый был списочек: Сове — легинсы, золотую цепочку, ему — кожаную куртку, кроссовки, теще — десять метров тюля. Вскорости Виталик захотел войти в долю. Согласились.

Первое время дела шли неслабо — пообносившийся на подступах к коммунизму пипл хавал все подряд. На рынке в Лужниках народ толпился, прямо как на похоронах Сталина. Не продерешься. Товар улетал со свистом, и девушка воспряла духом. Хотя, по-честному, в отличие от аккуратной, дотошной Шапиро, которая и нитку не стеснялась поджечь — шерсть или фуфло? — и подкладку подпороть — кожа или заменитель? — она оказалась фиговой бизнесменкой. Напаривали ее все кому не лень. Да еще приходилось отстегивать вконец обнаглевшему Виталику. И все-таки она сумела скопить чуток и вложила бабки под сумасшедшие проценты в «Тибет». Жизнь пошла! Как говорил первым подсуетившийся Виталик: халява плиз! Сиди, отдыхай, потом за процентами в очереди часа три ногами посучишь — и нормалек!

От таких легких денег не у одной Женьки Орловой, у всех крыша поехала. Капитализьм настал! Дождалися! Смекалистый русский народ сразу скумекал: опять можно ни хрена не делать! Вот класс, ребята! — и валом повалил в банки, в разные там АО. Причем всем, паразитам, было мало, хотелось еще и еще.