Пятое время года - [147]

— Что это ты там делаешь? — Один, недоверчивый, глаз слегка приоткрылся.

— С вашего позволения я немножко приберусь. Знаю по себе, что от беспорядка голова болит только еще сильнее.

Возражения прозвучали вяло. Чувствовалось, что забота не действует ему на нервы. Скорее наоборот. В общем, лед отчуждения подтаял и настала пора ненавязчиво перейти к психологической поддержке.

— У меня тоже голова болит частенько. Бывает, просто раскалывается. Однако, знаете, чем хороша головная боль? Она проходит. Это вам не зубы! В прошлом году у меня резался зуб мудрости, так я недели две не находила себе места!

На журнальном столе, под ворохом рекламных проспектов, был найден аппарат для измерения давления, явно спрятанный здесь впопыхах… Ага! Но давление, между прочим, — тоже не чума и не холера, что уж так комплексовать?

— Кстати, вы не пробовали измерить давление? Я, например, точно знаю: если у меня ломит затылок, так что хочется умереть, значит, давление поднялось выше ста пятидесяти. Обычно я спасаюсь папаверином, но можно и папаверин с дибазолом.

За спиной послышалось шевеление, хмыканье и в конце концов отчетливое «хи-хи-хи».

— Ох, какая же ты болтушка! Почти как я. Хватит наводить чистоту, иди, пожалей меня.

— С удовольствием!

Сухие губы, прохладный лоб, непривычная слабость господина-сама-мужественность растрогали чуть ли не до слез. Ответные нежности отличались великой осторожностью.

— Извини, я небритый… Может, лучше пойдешь погуляешь? Чего такой куколке с инвалидом сидеть?

— Не говорите глупостей! Какой вы инвалид? А извиняться нужно мне. Ведь это я во всем виновата. Но, честное слово, я совсем забыла, что вы плохо переносите жару, когда потащила вас вчера на эту идиотскую змеиную гору. Не огорчайтесь, я буду выхаживать вас, пока вы не поправитесь.

Спрятав улыбку, он изобразил подозрительный испуг:

— И как это ты собираешься меня выхаживать?

— Сейчас увидите. Ну-ка, подвиньтесь!

Подобно израненному в боях со свирепыми германцами римскому легионеру, вернувшемуся из многотрудного похода, по-пиратски небритый, он возлежал на взбитых подушках, а «белокурая рабыня» протирала ему лицо и шею холодным, влажным полотенцем, расчесывала щеткой волосы, легкими касаниями пальцев массировала виски, смачивая их благовониями. То бишь любимым парфюмом. Надо было видеть плутовато-самодовольное блаженство, написанное на лице легионера!

— Теперь измерим давление. Вдруг у вас уже сто двадцать на восемьдесят, а мы все еще переживаем.

Черный «рукав» плотно обхватил загорелое, мускулистое предплечье. У Бабверы он всегда сползал. И в ушах застучало совсем иначе — ровно, отчетливо. Белоснежная туника с успехом заменила белый халат доктора.

— Сто тридцать пять на девяносто. Многовато! Прописываю вам постельный режим до завтрашнего дня. Во избежание рецидива. А там — посмотрим.

— Ах ты, доктор Айболит! Надо было тебе, Татьяна, идти на медицинский, у тебя неслабо получается.

Благодарный больной, которого, похоже, никто никогда не выхаживал, точно так же, как никто никогда о нем «особо не волновался», послушно улегся на бочок, и его уютная, домашняя поза настроила на шутливую доверительность.

— Я вам открою маленький секрет: в детстве я страстно мечтала стать актрисой, исполнять роли положительных врачей и учительниц. Как в старых советских фильмах, помните? Ну и, конечно, принцесс, королев и прочих томных леди. Но папа отговорил меня поступать в театральный.

— И правильно сделал.

— Почему вы так считаете?

— Да какие леди? Видала, чего теперь показывают? Сплошной бардак, мордобой и перестрелка.

Интересно! Его аргументы, в сущности, совпадали с папиными, пусть даже он имел в виду и не совсем то, о чем говорил папа, когда убеждал свою упрямую дочь, «обладающую блестящими способностями к науке», отказаться от ее «абсурдной затеи»: «Учти, нет репертуара, нет и актера! В общем, если можешь не быть актрисой, то лучше и не будь». На все возражения: «Ну не вечно же не будет репертуара! Упадок всегда сменяется подъемом!» — не менее упрямый папа пессимистически качал головой: «Засилье масскультуры — явление для нынешней России далеко не случайное, если вспомнить об общем уровне образования и привычке к облегченным соцреалистическим жанрам, и потому не временное», — не желая признаться, что у него просто-напросто аллергия на театр, где папочка провел полдетства, сидя за кулисами в томительном ожидании, когда у Бабверы закончится спектакль или репетиция и они пойдут домой…

— Жалеешь, что не пошла в артистки? — Наделенный недюжинными телепатическими способностями, Колючкин похлопал по руке и, почувствовав, как невольно дрогнула эта рука, сам же удивился. — Правда, что ли? Да ну, ерунда все это.

— Если бардак, мордобой и перестрелка, то, разумеется, ерунда. Но если Шекспир, Мольер или Чехов, то позвольте не согласиться с вами. В таком случае актер, в отличие от простых смертных, имеет возможность прожить множество жизней. Причем в самом разном времени и пространстве… Однако вы ошиблись, я вовсе не горюю. Вряд ли из меня получилась бы выдающаяся актриса, а быть посредственностью в искусстве — самое страшное, что только можно себе представить!