Пятое время года - [103]

На баскетбольной площадке возле школы виднелись штрихи от вороньих лапок — еле заметный след одинокой, печальной вороны. Никогда больше не будет здесь тех загадочных тропинок, которые кто-то упорно протаптывал каждый раз после снегопада или налетевшей ночью метели. Сверху, из окна кабинета математики, таинственные тропинки на снегу выглядели как уравнение с тремя неизвестными: П + Т = Л. Понятное всей школе.

9

Серо-черная предрассветная Москва встретила унылой оттепелью. В кучах грязного снега обнажились мокрые окурки, пакеты из-под сока, использованные железнодорожные билеты и прочая дрянь.

Первой пассажирке открывшегося метро, собственно говоря, спешить было некуда, но, ступив на эскалатор, она моментально ощутила привычный ритм столицы, проскакала по ступенькам вниз и влетела в вагон первого поезда в сторону центра.

Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Красные ворота»…

На неугомонной Тверской, не засыпающей даже под утро, зло рассекая мощными шинами талый снег, в два потока неслись машины: с горы, от Моссовета, и вверх — от Охотного ряда к Пушкинской, Маяковке, Белорусскому вокзалу.

Несмотря на ранний час, Марьвасильна уже восседала за конторкой вместе с архаичным термосом — красные китайские цветочки на желтом фоне, — дула чай и, засовывая в рот здоровенный гамбургер, приветливо моргнула.

В верхнем замке ключ не повернулся… Понятненько! Ненормальная заперлась и дрыхнет без задних ног! Перспектива просидеть по ее милости под дверью часа полтора квартирантку ничуть не прельщала. Злая на весь свет, она с силой нажала большим пальцем на кнопку звонка и не отпускала ее целую вечность…

— Ой, Таньк, ты?! Прям напугала меня до ужаса!

— А зачем ты заперлась? Я говорила: приеду рано.

— Да-а-а, вчера по телевизору сказали, один маньяк трех девчонок убил и как бы на куски разрезал! — Обреченно вздохнув, жертва массмедиа поплелась умываться. Полминуты не прошло, а из ванной уже раздался бодренький голос: — Сейчас только душ приму и такое тебе расскажу! Тут всего столько было!

Анжелка тарахтела, будто заведенная, все утро — и пока, мучаясь из-за многовариантности, никак не могла решить, что ей надеть, и расшвыривала шмотки по квартире, и пока давились в метро, и пока неслись до универа. Эгоцентристка не желала замечать, что «Танька» ее не слушает, пытается бежать впереди или упорно отводит стальные глаза, потому что в отличие от Швырковой свои переживания предпочитала держать при себе. Когда до дверей гуманитарного корпуса осталось каких-нибудь десять шагов, упарившаяся в длинных мехах крошка все-таки догнала, повисла на рукаве и, захлебываясь от негодования, снова принялась поносить своего «чертового» отца, который ввалился позавчера поздно вечером, выгнал Сережку и устроил ей нагоняй по полной программе.

— Анжел, хватит! Подумаешь, какая трагедия! Тем более, насколько я поняла, до рукоприкладства дело не дошло.

— Чего?.. А, нет, попробовал бы только! Я бы ему сама так тогда дала!

Швыркова сильно обольщалась. В кулачном бою с родителем, похожим на боксера полусреднего веса, — мускулы там ого-го! — крошка потерпела бы сокрушительное поражение. В особенности если учесть, что родитель был страшно разгневан. Анжелка явно привирала, дескать, «мы только музыку слушали» и «ничего такого у нас с Сергеем в принципе пока как бы и не было».

— И не будет! — Швыркова чуть не зарыдала, снова вспомнив об упущенных возможностях, и, ворвавшись в аудиторию, упала, как подкошенная, на свое обычное место в последнем ряду. — У меня даже телефона Сережкиного нет! А он, небось, обиделся. Как же я, дура, у него телефон не взяла? Это у меня привычка такая — я сама никогда у ребят телефон не беру. Еще чего! Пускай сами звонят.

— Не зво'нят, а звоня'т.

— Ладно тебе! Чего ты ваще такая злющая сегодня?.. Слушай, Таньк, а давай в воскресенье к Сережке на дачу съездим? Может, найдем его. Я дорогу вроде помню, но одной мне ехать как бы в лом.

— Нет, я не поеду. Буду заниматься. Поезжай одна.

За кафедрой появился маленький лысый доцент в потертом лилипутском костюмчике и непонятно откуда взявшимся зычным басом, перекрывшим веселый постканикулярный гул, объявил тему лекции: «Причины и начало русско-японской войны».

— Ну, Таньк, ну поедем!

— Заткнись ты, ради бога, со своим нытьем! Дай наконец послушать!

Швыркова обиделась, но не заткнулась. Потому что для нее русско-японская война — пустой звук. А кое для кого, между прочим, — страница семейной хроники. Как рассказывала бабушка Нина, в Цусимском сражении геройски погиб за царя и отечество ее дедушка — флаг-офицер Федор Игнатьевич Орлов.

«Война — это ужасно, Танечка! — говорила бабушка, когда они вдвоем философствовали на сон грядущий. — Так жалко, что дедушка погиб! Замечательный, говорят, был человек — отважный, образованный, владел пятью европейскими языками и японским… Но иногда я думаю — хотя, конечно, грех так думать! — а что, если бы не было той войны и дедушка остался жив? Вполне возможно, он получил бы назначение в Петербург, в генеральный штаб, или во время революции уехал бы с семьей в эмиграцию. Тогда мой папа не встретился бы с моей мамой, и на свете не было бы меня… — И меня? — Ну, конечно, дружочек! — Б-р-р-р! И подумать страшно! — Судьба каждого человека, Танечка, так или иначе зависит от истории его страны, и вместе с тем приход человека в этот мир — величайшее чудо, результат стечения множества случайных и неслучайных обстоятельств в жизни его предков. Вот, например, если бы Эмма Теодоровна отдала предпочтение не Федору Игнатьевичу, а богатейшему заводчику Бурдыгину, который трижды настойчиво сватался к ней, мы с тобой уж точно не беседовали бы сейчас».