Пятое действие - [3]

Или – сделать шаг вверх. Недаром Быков называет свой роман «Остромов» пособием по левитации и отпускает в финале все потерявшего героя парить на уровне верхних этажей петроградских зданий. Ибо в любую эпоху слишком страшно жить в мире, где невозможно взлететь.

Сам Быков апеллирует при этом к Борису Пастернаку, чью поэтическую и жизнетворческую стратегию он описывает так: «Направо – плохо, налево – хуже, а прямо – лучше не спрашивай. Хорошо, тогда мы взлетим». На самом деле Быков здесь ближе скорее к нелюбимому им Владиславу Ходасевичу, стихи которого, особенно поздние, насквозь пропитаны этим ощущением: любой ценой – выход за пределы, трансценденция или смерть.

И потому книги стихов Быкова, конечно, должны заканчиваться «Пэоном четвертым», где захлебывающийся восторг преображения звучит откровеннее всего: «Лечу, крича: “Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!”»

Михаил Эдельштейн

Дневное размышление о божьем величестве

Виноград растет на крутой горе,

непохожей на Арарат.

Над приморским городом в сентябре

виноград растет, виноград.

Кисло-сладкий вкус холодит язык –

земляники и меда смесь,

Под горой слепит золотая зыбь,

и в глазах золотая резь.

Виноград растет на горе крутой.

Он опутывает стволы,

Заплетаясь усиком-запятой

в буйный синтаксис мушмулы,

Оплетая колкую речь куста,

он клубится, витиеват.

На разломе глинистого пласта

виноград растет, виноград.

По сыпучим склонам дома ползут,

выгрызая слоистый туф,

Под крутой горой, что они грызут,

пароходик идет в Гурзуф,

А другой, навстречу, идет в Мисхор,

легкой музыкой голося,

А за ними – только пустой простор,

обещанье всего и вся.

Перебор во всем: в синеве, в жаре,

в хищной цепкости лоз-лиан,

Без какой расти на крутой горе

мог бы только сухой бурьян,

В обнаженной, выжженной рыжине

на обрывах окрестных гор.

Недобор любезен другим, а мне –

перебор во всем, перебор.

Этих синих ягод упруга плоть.

Эта цепкая жизнь крепка.

Молодая лиственная щепоть

словно сложена для щипка.

Здесь кусты упрямы, стволы кривы.

Обтекая столбы оград,

На склерозной глине, камнях, крови –

виноград растет, виноград!

Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд,

я вкушал от твоих щедрот,

Твой зыбучий песок наполнял мой взгляд,

виноград освежал мне рот,

Я бывал в Париже, я жил в Крыму,

я гулял на твоем пиру –

И в каком-то смысле тебя пойму,

если все-таки весь умру.

1995

«Оставь меня с собой на пять минут…»

Оставь меня с собой на пять минут –

Вот тут,

Где шмель жужжит и старец рыбу удит,

Где пруд и сквер,

А не в какой-нибудь из адских сфер,

Где прочих собеседников не будет.

Оставь меня с собой на пять минут.

Сойдут

Потоки страхов, сетований, жалоб –

И ты услышишь истинную речь.

«Дать стечь» –

Молоховец сказала б.

У Петрушевской, помню, есть рассказ –

Как раз

О том, как одинокий паралитик

Встречает всех угрюмым «мать-мать-мать»,

И надо ждать,

Покуда жалкий гнев его не вытек.

Потом

Он мог бы поделиться опытом

Зажизненным, который в нем клокочет, –

Минут пятнадцать надо переждать.

Пусть пять.

Но ждать никто не хочет.

…Сначала, как всегда, смятенье чувств.

Я замечусь,

Как брошенная в комнате левретка.

Мне трудно вспомнить собственный язык.

Отвык.

Ты знаешь сам, как это стало редко.

Так первая пройдет. А на второй

Слетится рой

Воспоминаний стыдных и постылых.

Пока они бессмысленно язвят,

Придется ждать, чтоб тот же самый взгляд

Размыл их.

На третьей я смирю слепую дрожь.

Хорош.

В проем окна войдет истома лета.

Я медленно начну искать слова:

Сперва –

Все о себе. Но вытерпи и это.

И на четвертой я заговорю

К царю

Небесному, смотрящему с небес, но –

Ему не надо моего нытья.

Он больше знает о себе, чем я.

Неинтересно.

И вот тогда, на пятой, наконец –

Творец,

Отчаявшись услышать то, что надо, –

Получит то, зачем творил певца.

С его лица

Исчезнут скука и досада.

Блаженный лепет летнего листа.

Проста

Просодия – ни пыла, ни надрыва.

О чем – сказать не в силах, видит Бог.

Когда бы мог,

Мне б и пяти минут не надо было.

На пять минут с собой меня оставь.

Пусть явь

Расступится – не вечно же довлеть ей.

Побудь со мной. Мне будет что сказать.

Дай пять!

Но ты опять соскучишься на третьей.

«В полосе от возраста Тома Сойера…»

В полосе от возраста Тома Сойера

До вступленья в брак

Я успел заметить, что все устроено,

Но не понял – как.

Примеряя нишу Аники-воина

И сердясь на чернь,

Я отчасти понял, как все устроено,

Но не знал – зачем.

К тридцати годам на губах оскомина.

Разогнав гарем,

Я догнал, зачем это все устроено,

Но не понял – кем.

До чего обычна моя история!

Самому смешно.

Наконец я знаю, кем все устроено,

Но не знаю – что.

Чуть завижу то, что сочту структурою, –

Отвлечется взгляд

На зеленый берег, на тучу хмурую,

На Нескучный сад.

Оценить как должно науку чинную

И красу систем

Мне мешал зазор меж любой причиною –

И вот этим всем.

Да и что причина? В дошкольном детстве я,

Говоря честней,

Оценил чрезмерность любого следствия

По сравненью с ней.

Наплясавшись вдоволь, как в песне Коэна,

Перейдя черту,

Я не стану думать, как все устроено,

А припомню ту

Панораму, что ни к чему не сводится,

Но блестит, –

И она, как рыцарю Богородица,

Мне простит.

Мост

И все поют стихи Булата

На этом береге высоком…

Ю. Мориц

На одном берегу Окуджаву поют

И любуются вешним закатом,