Пятница - [47]

- Понимать надо! - взвизгнул жандарм. Он ходил по комнате, расшвыривая клочки бумаг.

По приказу жандармского офицера солдаты бросились подбирать бумажки, складывать их на столе. Бумажная гора росла.

Десять человек внимательно следили за тем, что происходило в комнате. Яков едва заметно успокаивающе кивнул головой, светлые глаза, чуть прищурившись, подмигнули товарищам: ничего, мол, у жандармов не получится, будьте спокойны. А те в ответ с благодарностью взглянули на Якова: «Понятно!»

Наконец и жандарму надоела вся эта возня с клочками бумажонок. Он сдвинул их в сторону и злобно зашипел:

- Собрать все!

За окнами давно спустились сумерки. Вечер перешёл в ночь. И ночь прошла, Уже близился рассвет, А десять человек всё ещё стояли и ждали решения своей судьбы.

Они были спокойны, только воспалённые глаза говорили о бессонной ночи. И в больших глазах Анны Стриженной, единственной женщины из всех десяти комитетчиков, отразилась тревога. Может быть, она думала о матери, которая поутру узнает об аресте своей дочери…

Хозяин квартиры, гладильщик, который всю жизнь работал в сыром подвале, больной, отчаянно кашлял. Он не в силах был усидеть на стуле и, ежеминутно хватаясь за грудь, припадал к столу, ронял голову на руки. «Аи, какая беда! - думал больной человек. - Провал нелегальной квартиры. Выследили, окаянные!»

Жандармы заспешили: скоро рассвет. Надо увести арестованных.

По тихим сонным улицам раздались гулкие шаги. При бледном свете утра лица казались серыми. Люди шли усталой походкой. Последним плёлся хозяин квартиры. Он кашлял и едва держался на ногах.

Над городом взошёл светлый и ясный январский день. Дорога поднималась в гору. Весь партийный комитет под большим конвоем вошёл в ворота тюрьмы.

ОПЯТЬ ЗА ЗАМКАМИ

Тюремные дни тянулись грустно, однообразно, походили один на другой, как серые камни тюремной стены. Мягкая южная зима, бесснежная, сырая, сменилась весной.

Арестованные волновались.

- О нас забыли!

- Нам надо о себе напомнить, - решил Яков. - Мы даже не знаем, в чём нас обвиняют.

Десять человек объявили голодовку. Все десять арестованных (одиннадцатый, хозяин квартиры, гладильщик, за это время умер) заявили начальнику тюрьмы и прокурору, что они отказываются есть и с воли не будут принимать передач от родных и друзей. Они будут голодать, пока не будет назначен день суда или пока их не выпустят на волю.

Начальник тюрьмы понимал: голодовка - опасное дело. Политические арестованные - народ упорный. Если они объявили голодовку, то своему слову не изменят и предпочтут умереть, если не исполнить их требований.

Тюрьма знала: в двадцать пятой камере не принимают передач - арестованные объявили голодовку.

В двадцать пятой камере настали голодные дни и голодные ночи. Арестованные не спали - их мучил голод. И сколько ещё впереди таких голодных дней и ночей? Ведь борьба будет долгой. Голодные люди так ослабели, что едва могли отвечать на перекличке.

Но все на местах, все здесь…

Яков был удивлён: его вызвали в контору.

Он шёл мрачными тюремными переходами. Ещё один коридор, ещё одно подземелье… Шашка конвоира бряцала по каменным ступеням. За его высокой фигурой Якову ничего не видно. Яков чуть отступил вправо. Но конвоир позади крикнул:

- Пряма-а-а! - Шашка тяжело легла на правое плечо Якова.

«Куда меня ведут? - подумал Яков. - Наверное, переводят в другую тюрьму… может быть, в другой город…»

Ещё одна дверь… Ещё один тяжёлый засов… Ещё один громадный замок. Яков шёл вдоль стены по тюремному двору. За воротами - контора. Снова дверь. Маленькая калитка. Конвоир что-то показал часовому. Маленькая калитка открылась. За ней улица, извозчики, люди, простор, голубое небо. Неужто свобода? Яков остановился. Не может быть, чтоб освободили его одного! Но вот за ним вышла из тюрьмы Анна Стриженная, и один за другим - все десять человек очутились снова вместе.

«Ага! Тюремное начальство испугалось!» - была первая мысль Якова. Он готов танцевать на улице. Как чудесно быть на свободе! Чувствовать землю под ногами, видеть над собой небо… Хочется заговорить вон с тем мальчиком, который роет каблуком землю… Хочется поздороваться с той женщиной, с белыми ромашками на шляпе…

И хочется ходить, ходить без конца…

Яков невольно оглядел себя. Здорово обносился в тюрьме. У обшлагов - бахрома. Колени продраны. Ботинки стоптаны. Ну и пусть. Всё равно Яков должен сейчас ходить, наслаждаться воздухом, светом, солнцем, теплом.

Оглядели себя все вышедшие вместе с Яковом из тюрьмы. Только теперь, при ярком дневном свете, они увидели, какой у них жалкий вид.

- Скажите, куда направляетесь, дорогие товарищи? - спросил Яков.

- Скорей домой, к матери, - заторопилась Анна Стриженная. Она обернулась на ходу и с грустной улыбкой добавила: - Если я только ещё застану её…

Анна Стриженная побежала, и оторвавшийся лоскуток от её синей кофточки трепетал под горячим ветерком.

Все разбрелись - к родным, товарищам, разным знакомым.

А Якову хотелось только бродить по городу. Никогда ещё улицы в Одессе не казались Пятнице такими весёлыми, светлыми, нарядными. Он повернул в маленький переулок, сбежал с горки, и вдруг перед ним раскинулось море. Огромное, всё в солнечном блеске, точно покрытое серебром.