Пятерка - [173]

Но больше всего — тишина в проводах.

Может быть, зловещая тишина. Та, которая говорит, что нужно составить новый план, потому что эта война навеки.

Написать эту песню — суровое было дело. Ариэль была неколебима в убеждении, что он должен вставить свою строчку. А он не хотел вообще с этим связываться. Он боялся, что когда это будет сделано, когда песню допоют до конца, последнюю песню, клуб «Виста Футура» будет целиком втянут — буль-буль — в космическую воронку, в Преисподнюю, в Небеса, в какие-то промежуточные измерения, и придется отбиваться от ворон в вечных зарослях ежевики, если не успеют набрать корзины для Иисуса. Черт его знает, чего он ожидал.

«Тебе нужно написать строчку, — говорила ему Ариэль с огнем в голосе. — Ты первый об этом заговорил, понимаешь? Майк начал, но идею дал ты. И ты должен написать строчку».

В больнице в Альбукерке, пока ждали, чтобы прилетела жена Тру, он посмотрел на то, что она написала, на заглавие, которое она дала, и спросил.

— Это вообще про что?

— Ты еще не понял?

На самом деле он понял.

О понимании. Понимании, кто ты такой в ограничениях жесткого старого мира. О понимании, что иногда обстоятельства сурового старого мира тебя сдавливают, расплющивают и втаптывают в грязь. Но чтобы выжить, чтобы жить дальше, тебе нужно себя сделать легче. Отбросить то, что перестало быть важным, то, что висит на тебе грузом. Тебе нужно мужество, чтобы жить дальше, и иногда ты находишь его в себе, иногда в других. Бывает, что дело кажется безнадежным, кажется дорогой дурака’ и никогда не бывает путь счастливым, пусть даже тебе пожелает это ангел, и есть вещи, которые не меняются и не изменятся, но ничего не изменится вообще, если ты сам не поверишь в возможность перемен.

И еще — это тот самый старый мир, что был вчера. Тот же суровый старый мир, жесткий старый мир. И всегда он таким останется. Но это мир, который нельзя описать всего за четыре минуты, со всей его мешаниной добра и зла, силы и слабости, света и тьмы. Это — мир, таков, каким будет всегда.

Люди живут и умирают, и жизни людей драгоценны; время создавать и существовать, жить и любить — тоже драгоценное время. И песня говорила: «Продолжай действовать, продолжай жить всей полнотой жизни, продолжай расти и создавать, потому что никто живым не уйдет». Это не выкрик страха — это декларация. «Сегодня ты здесь, — говорила песня. — Завтра тебя не будет».

«Промеж этих дней, — спрашивала песня, — что будешь ты делать? Кем станешь ты?»

Может ли быть новый мир в этом старом?

Да, может.

Может ли быть новый мир в этом старом?

Это каждый решает сам. Путешествие туда — это путь внутрь себя, иногда через землю страха. Мир, существующий в человеке, личный мир, глубоко внутри. Вот там и происходит перемена, когда может быть создан мир, новый мир посреди старого.

И этот путь требует от тебя всего твоего мужества.

* * *

Но наверняка, думал Кочевник, сидя с блокнотом Ариэль на коленях, для него это не был и никогда не будет тот же самый старый мир.

И в этом все дело.

В конце он повторил вступление Майка с вариацией и добавил то, что подходило, по его мнению, к песне. Он не считал, что его вклад очень хорош. Он прислушивался к мыслям Ариэль по поводу музыки, вступления, структуры аккордов и припева. Он давал идеи, которые ему казались рабочими, но Берк не нравилась мысль ускорять ритм, и Ариэль сочла, что он не прав в смысле некоторых перемен аккордов. Он был более чем уверен в том, что тут в определенном месте нужен си-диез, но Ариэль это не нравилось.

— Мы чего, церковный гимн пишем, люди? — спросил он в досаде. — Мы же рок-группа!

— Будет все хорошо, — ответила ему Ариэль. — Когда будет закончено. Обязательно.

— Ну ладно, тогда ты ее и заканчивай! У меня перекур.

Но на самом деле он этой песни боялся.

— Что должно было произойти? — спросил он снова у Ариэль за столиком в кафе «Магнолия».

Она качнула головой.

— У тебя вообще мнение есть? В смысле зачем она была? Да, я знаю, о чем она. Или думаю по крайней мере, что знаю, но ведь на самом деле мы этого не знаем? Не знаем точно?

— Нет, ответила Ариэль. — Точно мы не знаем. Да и как мы могли бы знать точно?

— Может, она была для Джины Фейн. Чтобы тот парень услышал, чтобы попросил Берк помочь ему удержать Джину от передоза герыча. Получается?

Она знала, что он сам в это не верит, но ответила:

— Может быть, так и было.

— Угу. Тогда скажи мне: ты думаешь, что ангелы вот так переживали по поводу героиновой зависимости Джины? Что все это они устроили ради спасения жизни Джины Фейн, чтобы она продолжала петь и стала второй Дженис Джоплин? И те силы, которые хотели нас остановить — да просто убить, к хренам, — добивались лишь того, чтобы Джина ею не стала? — Кочевник чуть не хрястнул кулаком по столу. Но сдержался. — Не может этого быть! — Он стал заводиться. Надо было съесть гамбургер и сбавить обороты. — Не вижу смысла, — заявил он. — Сказал бы мне кто-нибудь, в чем он тут есть. Или был. Как вышло, что та девушка, та… кто бы она ни была, не поведала нам, чего она хочет? Что нам надо сделать. Она же говорила по-английски. Ну, Господи ж ты Боже мой, она наверняка на всех языках мира умела говорить, если она та, за кого ты ее принимаешь! Так почему же она нам не