Пятьдесят оттенков Дориана Грея - [32]

Стараясь не шуметь, чтобы не привлечь внимания слуг, Дориан прошел через боковую дверь, ведущую в столовую. Газовые рожки в фонаре все еще горели: огоньки казались тремя голубыми лепестками, окруженными белым пламенем. Дориан погасил их и, бросив шляпу и плащ на стол, взглянул на портрет, который все еще стоял у камина, где они оставили его в тот день. Бумага развернулась, и на него смотрело его собственное безупречное лицо. Или нет – оно уже не было таким безупречным. В нем появилось что-то. Что-то ужасное! В тусклом свете, пробивающемся из-за кремовых шелковых штор, лицо казалось другим. Изменилось выражение. Какая-то жестокость появилась в складке рта. Что-то определенно изменилось.

Он отвернулся от портрета и, подойдя к окну, раздвинул шторы. В комнату ворвалось рассветное солнце, и призрачные тени, дрожа, расползлись по темным углам. Но странное выражение на портрете осталось, даже, казалось, стало еще более явным. В сияющем свете солнца жестокая складка у рта стала выделяться очень отчетливо, как будто он смотрел на свое отражение, только что совершив что-то ужасное. Дориан содрогнулся и взял со стола зеркало в оправе из слоновой кости – один из многочисленных подарков Хелен. Он пытливо вгляделся в его полированную поверхность. Но ничто не искажало линии его алых губ. Что это могло означать?

Он протер глаза и стал внимательно изучать портрет. Краски остались прежними, изменилось только его лицо. Это не игра воображения! Портрет действительно был другим, и это приводило его в ужас.

Дориан упал в кресло и задумался. В его сознании вспыхнули слова, сказанные им в студии Розмари в тот день, когда портрет был готов. Да, он хорошо их запомнил. В каком-то неистовстве он пожелал, чтобы портрет старел вместо него, а он сам хранил вечную молодость; чтобы его красота оставалась нетронутой, а холст нес бремя страстей и грехов; чтобы лицо на портрете испещрили морщины тяжелых раздумий и пережитых страданий, а его собственное лицо всегда было озарено сиянием нежной юности. Неужели его желание исполнено? Но это невозможно! Его ужасала одна мысль об этом. Но портрет все еще был перед его глазами, и жестокая складка искажала рот.

Жестокость! Он был жесток с Сибилой Вейн. Его охватило чувство глубокого раскаяния, когда он представил себе ее, привязанную в шкафу, всхлипывающую, как маленькая девочка. Он вспомнил, что равнодушно наблюдал, как Хелен затягивает узел на ее запястьях. Кто создал его таким? Кто наградил его этой черствой душой?

Всего две недели назад он занимался любовью с Розмари и был по-настоящему нежен с ней. Если бы он только мог вернуть это ощущение. Но закрадывалась мысль о том, что весь этот драматизм Розмари становился утомительным. Он вспомнил один из тех советов, которыми Хелен награждала его в первые дни их дружбы, – женщины живут только своими чувствами и заводят любовников, чтобы было к кому эти чувства испытывать.

Но портрет? Что отражалось на холсте? Он мог поведать тайну его души. Он научил его ценить свою красоту, неужели теперь благодаря ему он будет питать отвращение к собственной душе? Сможет ли он когда-нибудь снова взглянуть на него?

Нет. Это всего лишь иллюзия, созданная игрой его расстроенных чувств. Ужасная ночь наложила отпечаток на его ощущения. В его мозгу появилось маленькое красное пятнышко, которое считают причиной безумия. Глупо думать, что картина могла измениться. Он снова встретился взглядом с этим юношей, чья красота была искажена жестокой усмешкой. Золотистые волосы сияли в свете солнца. В серых глазах залегли темные тени. Его охватило чувство глубокой жалости, не к себе, а к нему – человеку на портрете. Он изменился и будет еще меняться. Каждый грех, совершенный им, будет оставлять трещины и пятна на его прекрасном лице. Но он не будет грешить! Портрет, меняющийся или остающийся прежним, станет видимым отражением его совести.

Он никогда больше не увидит Хелен. По крайней мере, он не намерен больше поддаваться губительному воздействию ее рассуждений, которые тогда, в саду Розмари, впервые разбудили в нем страсть к недостижимому. Он извинится перед Сибилой Вейн. Хотя, наверное, лучше не стоит, учитывая, в каком состоянии они ее оставили. Пусть все идет своим чередом, он будет надеяться, что когда-то ему удастся это забыть. Он пойдет к Розмари и признается (прежде – самому себе) в том, что любит ее. Это его долг. Она страдала еще больше, чем он сам. Бедная девочка! Они могли бы быть счастливы вдвоем. Их жизнь была бы чиста и исполнена красоты.

Невыносимый взгляд серых глаз преследовал его. Он сел к столу и написал страстное письмо Розмари, умоляя о прощении и обвиняя себя в безумии. С тех пор, как она оставила его в тот день, он писал ей много раз, но впервые он был так уязвим и в его словах не чувствовалось снисходительного участия. Он покрывал страницу за страницей словами раскаяния, которые приносили ему боль. Одновременно он получал удовлетворение от этого самобичевания и, добравшись до конца письма, уже чувствовал, что прощен.

В порыве раскаяния он захотел скрыть портрет, хотя бы на некоторое время. В углу комнаты стоял другой подарок Хелен – старинный экран из позолоченной испанской кожи, покрытый пестрым узором. Он не слишком ему нравился, но из вежливости он принял подарок. Экран был высокий, примерно семь футов в высоту, даже выше его самого. Дориан подумал о том, что, возможно, этот экран не раз раньше скрывал тайну. Он довольно долго принадлежал Хелен, поэтому можно было предположить, что за ним прятались мужчины, но была ли хоть у одного из них страшная тайна? Дориан сомневался в этом.