Пятая печать. Том 2 - [7]
Я и Голубь идем за фрайером. Штык, Кашчей и Мыло, раскаленные до шипения азартом игры, идут поодаль, целиком поглощенные подсчетом зеленых спичек. Видя, что мы пасем сазанчика, Шмука линяет на другую сторону улицы. Ему к сюжету приближаться ни к чему. Фрайер Шмуку срисовал в сберкассе, и долгая близость сверкающих чистотою ушей Шмуки к бумажнику фрайера может нервировать сюжет. А нервную систему фрайера беречь надо.
Но сазанчику не до Шмуки! Поглощенный приятными мыслями, он задумчиво бредет к трамвайной остановке, помахивая красивым кожаным портфелем. По его отрешенности от мира сего и по легкомысленному помахиванию портфелем можно догадаться, что этот совслужащий, небось ответственный работник, вступает в прекрасную фазу своего годового цикла, превращаясь из ответственной чиновничьей гусеницы в безответственного свободного мотылька, спешащего до предела заполнить отпускными удовольствиями мотыльково кратковременный срок очередного отпуска.
И в расцветающем сердце фрайера, которое природа расположила напротив бумажника, трепещут, как крылья рождающейся бабочки, озорные чувства предвкушения лирических приключений, которые сулят отпускные возможности и толщина лопатника, подогревающего любвеобильное и пылкое сердце мужчины среднего возраста.
Фрайер на остановке. Помахивая портфелем, переминается с ноги на ногу, и вдруг под влиянием мотыльковых импульсов от прорезающихся в душе его крылышек свободной любви он радостно, как школьник узнавший, училка заболела, взмахивает портфелем и… отправляется пешком! Да что за невезуха — пехом попер фрайерюга! Если он не сядет в тарку, вся работа Шмуки пошла насмарку! И придется повторять: нового сазанчика искать!
А быть может, еще не все потеряно? Фрайер заходит в магазин «Динамо», смотрит на удочки, крючки, гамаки и мячи — все для летнего отдыха. Но не покупает. Не собирается отдыхать с семьей на даче, на речке, точкует персональный кобеляж — курортный вояж. И рука фрайера непроизвольно поглаживает левую сторону груди, где под бумажником нетерпеливо бьется сердце не молодого и опытного ловеласа. Как ему приятно ощущать лопатник полный хрустящих купюр!
Обидно, коль сорвется такой жирный сазанчик! Но только фрайер покидает магазин, как из-за угла со скрежетом выползает трамвайчик… «Эх, трамвайчик, марка-тарка, ах, какой ты молоток! Нет нам лучшего подарка — подоспел ты точно в срок! Значит, полный нормалек!» — запели радостно наши криминальные душонки! Понатуре так: фрайер спешит на остановку.
Вагон трамвая наполнен пассажирами умеренно. Утренний давильник прошел, до вечернего — далеко. Нормальная рабочая обстановочка. Если правильно выбран прием, в тарке везде работать хорошо, но на площадке — лучше. Поэтому Голубь и Штык, застряв перед фрайером на площадке, не дают ему пройти в вагон, а в это время Кашчей, поднажав на слишком вольготно стоящих пассажиров у окон, освобождает место перед фрайером. По научному закону, открытому до изобретения трамвая: природа не терпит пустоты, и фрайер заполняет освободившееся место. Встает, повернувшись лицом к окну, спиной к нам и держится рукой за бумажник. Первая часть подготовки фрайера закончена: фрайер в стойле! Спиной к фрайеру встает крепенький Штык. Он будет ограничивать излишнюю подвижность фрайера во время операции. Слева от фрайера Кашчей втиснулся с пионерским журнальчиком «Костер». Он будет умного мальчика изображать и щипанцы мне тушевать. Я встаю чуть позади и сбоку от фрайера. Когда надо Кашчей меня ближе подпустит. Мыло жарко сопит мне в спину. Он на пропуле — ему с лопатой смываться, чтобы я на случай шухера сухим был. Голубь стоит за несколько человек от нас по ту сторону от фрайера и через окно городским пейзажем очень интересуется. На фрайера он не смотрит. Ему шарманку крутить. Хороший отвод — гарантия успеха.
Со скрипом качается старенький вагон. Качнуло фрайера, отпустился он от лопаты, взялся левой рукой за поручень под окном и закрыл от меня левак. Вот если бы он держался правой! Только я об этом подумал, как…
— Извините, — очень вежливо говорит Кашчей фрайеру, — я вам не помешаю? — И журнальчик открывает под рукой у фрайера… Интеллигентный фрайер перехватывает портфель в левую руку, берется за поручень правой. И грудь ко мне чуть-чуть разворачивает, чтобы Кашчею место освободить для журнала!
— Что вы с таким интересом читаете, молодой человек? — интересуется фрайер.
— Тшщук и Гек… повесть… отшень интересная! — неожиданно отвечает Кашчей. Ну, думаю, молоток, хоть название прочитал! Теперь левая пеха передо мной — только пиши, когда Кашчей ширму даст. Все идет как часики. Я пинаю Штыка, тот сигналит Голубю — шарманка крутится! Оторвавшись от созерцания городского пейзажа, Голубь через чью-то спину шлепает фрайера по правому плечу, работая на отвертку от меня.
— А-а-а!!! Вот где ты мне попался, пидра лысая! — базлает Голубь на весь вагон, — обкозлил Катьку, и в кусты?! Она ж малолетка, ей шышнадцать! От тебя, козла, ребеночка понесла! Все ждет она тебя, кобель лысый!
Вздрюченный фрайер оглядывается, но как следует не может повернуться, мешает спина Штыка. Возмущенный фрайер вращается внутри своего пиджака. Багровея, фрайер задает идиотский вопрос:
Судьба сына, 10-летнего Саши Войлошникова, ЧСИРа — члена семьи изменника Родины, изложена в романе «Пятая печать».«…Я участник многих событий, определивших современную историю мира. Мои размышлизмы и мнения — не плоды изучения маразматических мемуаров и кастрированных архивов. Это мои впечатления от того лихого времени, которое не я имел, а которое меня имело. А кое-какие мыслишки забредали в мою детскую тыковку еще до воспитания в детском заведении НКВД, где меня держали и содержали, как социально опасного пацана-рецидивиста.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.