Пятая четверть - [18]

Это относилось к охотникам, которые, возвращаясь по линии домой после двух-трехдневных бесплодных шатаний по тайге, в сердцах разряжали ружья в это дерево перед тем, как сойти с насыпи. На уровне рельсов ветки были частью сбиты, частью оголены, а ствол желтел, изгрызенный дробью.

«Коза отпущения» стала для Гошки и Антона ориентиром. Если прямо от нее спуститься на дно балки и затем по ручью пройти вниз метров пятьсот, то наткнешься на поляну, облюбованную Салабоном под строительство вертолета.

— «Ах да, шестерня! — вспомнил Антон. — Сейчас вот Леня получит сына, разрадуется — я и подкачу». Вчера Леонид вернулся с полигона в темноте, голодный, сердитый, и Антон не рискнул заикнуться о шестерне.

Братья вошли в лес. Полянки были усыпаны огоньками. Антон нарвал большущий букет. Появился забор. Леонид раздвинул «свои» доски, и Зорины проследовали к одному из деревянных корпусов. Сверток с одеждой, просунутый Леонидом в окошечко приемной, подхватили чьи-то быстрые руки, они же вроде спросили фамилию и велели подождать минут десять.

— Слышал? — спросил Леонид каким-то сбившимся голосом и глянул на часы. — Через десять минут в нашей жизни начнется новая эра. Теперь ты не будешь дрыхать, как сурок. Среди ночи племянник наверняка захочет, чтобы дядя поносил его на руках и спел чего-нибудь… Ну ладно, пошли на улицу, проводим старую эру.

Больничный городок раскинулся на склоне все той же балки, которая, постепенно расширяясь, тянулась километра на три-четыре и своим треугольным устьем выходила к Ангаре, В этот просвет видны были Падунские Пороги, издали вроде молчаливые и безобидные, видны были острова, сплошь забитые зеленью, как грядки в огороде, и холмы, холмы, холмы, сперва четкие, а дальше затуманенные и, наконец, еле заметные, принадлежащие скорее небу, чем земле.

— Тонет наш Падун, — сказал Леонид, опять глянув на часы. — Тонет бедняга. И никакой спасательный круг не поможет… А странно ведь, Антон. Вот ты любишь астрономию, любишь читать про всякие космические катаклизмы, вот ты вдумайся — древнее Иисуса Христа и царя Гороха, ровесник разве что диплодоку, почти вечный, этот порог через неделю исчезнет. Навсегда!..

— Покорение природы! — сказал Антон.

— Именно покорение… А знаешь, что прежде всего случится, когда поднимется море? — спросил Леонид, не шевельнувшись, а только скосив на братишку глаза. — Мошка исчезнет… Да, да, вот эта самая мошка, от которой ты так невежливо отмахиваешься. Она, говорят, в порогах плодится.

— Туда ей и дорога.

— А потом исчезнут птицы и рыбы, которые мошкой питаются, — спокойно продолжал Леонид. Антон прищурился. — А потом убегут звери, жрущие этих птиц и рыб. Опустеет река. Опустеет лес. А зимой с моря как дунет, как поддаст, так перемерзшие веточки только захрумкают. Дальше — больше. Потом глядь — плешина на том месте, которое покорили. А тут покорят, да там покорят, плешины-то сольются, и пойдет ветерок по планете-матушке песок могильный мести… Тебя такой вариант устраивает?

— Ну, ты и наплел! — только и выговорил Антон.

— Страшно?.. А ведь так и будет через сотни лет, если мы не бросим покорять природу, как ты говоришь, и не начнем просто вживаться в нее, умно и с сердцем… Но все же это сложно, а размышлять некогда. Нам главное — давай!.. И самое ужасное, что давать-то действительно надо. Надо! Иначе — смерть!.. Ты не пугайся. Это я не о Братске, а вообще, хотя и у нас… — Леонид махнул рукой, оперся о плечо Антона и, смягчив лицо, спросил:

— Так понял, что случится, когда море поднимется?

— Мошка пропадет.

— Ничего ты, голубчик, не понял… Ток пойдет, электричество, без которого Сибирь задыхается, вот что!.. Поэтому мы тут и вкалываем как бешеные!.. И с мошкой все верно. В том-то и сложность, дон Антонио, а может быть, и трагедия, — Леонид щелкнул языком и глянул на часы. — Все, истекает старая эра. Жаль, что Саня не увидит Падун. Поди докажи ему потом, что когда-то тут и не пахло морем.

В приемную они вернулись вовремя. Отводилась дверь, и пожилая строгая женщина с длинным худым лицом вынесла большой белый кокон.

— Зорины?.. Кто отец-то?

— Я, — торопливо ответил Леонид, простирая вперед обе руки и затем смущенно опуская забинтованную. — А это — дядя.

— То-то. А бывает, такой папа придет, что не знаешь, отдавать ему ребенка или подождать лет пять. Ну, берите. Справитесь? Тяжелющий ведь — богатырь. Геракл.

— Справимся!

— Давайте-ка я вам половчее сделаю. — Женщина высвободила из перевязи раненую руку Леонида и вправила туда конец свертка, а потом и руку. — Вот и великолепно. Ну, счастливо растить сына.

Антон вдруг поспешно разделил свой огоньковый букет пополам и протянул цветы женщине — она ему понравилась. Сухостью и четкостью речи, серьезностью, даже движением головы и рук она напоминала мать.

Женщина взяла цветы, кивнула со строгой улыбкой и ушла.

— Ну-ка, — встрепенулся Леонид, — что за Геракла принесла нам эта мудрая тетя-аист.

— Наверно, с конопушками.

— Но?.. Помоги-ка. — Антон приподнял угол одеяла, и Леонид заглянул туда, затаив дыхание, как в колодец. — У-у, какой маленький!.. И спит. Знаешь, а конопушек, по-моему, нет. Ну-ка!