Пять в яблочко - [14]
К девяти народу — видимо-невидимо, но сеанс не начинается; «несознательные элементы» стучат ногами…
— Товарищи, не волнуйтесь!.. Сейчас привезут из города картину и начнем, — успокаивает голос из темноты.
— На быках, видно, везут, либо в канаву вывалили, как давеча.
— Прошу не выражаться и семячек не грызть!
Стрелка ползет к одиннадцати; скучно, темно, бойцы зевают прямо с остервенением.
— Это же не кино, а какая-то разруха!.. Товарищ Теркин, проснитесь!
— А?.. Кого? Я не спал, товарищ политрук.
Общий хохот: заснешь, когда ночь уже на дворе! И чего не начинают?..
— Даешь картину, — душераздирающий вопль потрясает клуб.
— Сейчас начинаем — привезли! — Гул временно смолкает. — А какой механик сегодня?
— Крутиков! Старший в город уехал…
— Ну, значит, — табак дело: ни пса не выйдет, потому у него обязательно — как на самом интересном месте, так и лопнет?
— Чего лопнет?
— Картина. — И не удивительно: все его механическое образование — на учебной кузнице меха раздувал.
— Время-я-я! Времечко-о-о!.. Пора-а-а!
Наконец, на экране появляется светлое пятно.
— Сейчас вы, товарищи, увидите чудные виды крымской природы, которые, как известно, были, при помощи кровожадной Антанты, заняты Врангелем.
Светлое пятно темнеет, появляются какие-то прыгающие тени…
— Да… Картина: как в Крыму — все в дыму, ни черта не видно!..
— Лента порвалась — кислотой скрепляется!..
Лента рвется с изумительной аккуратностью — каждые 10 метров. Темно; от скопления народа в воздухе образуется что-то злохимическое…
Но вот к часу ночи аппарат начинает работать с бешеной скоростью: кони, люди, даже курицы скачут галопом, потом из аппаратной раздается треск… и снова темнота.
— Товарищ политрук, правильно зовут кино — «великим немым», он у нас и немой и слепой…
— Шар у машины лопнул: сеанса сегодня не будет!
Красноармейцы шумно расходятся; кто-то кого-то будит — не добудится. Слышен разговор:
— Митька, вставай! — отменяется… Да вставай, леший, чичас подъем играть будут!
Спектакль
Пристал ко мне Бочков, как… очень крепко пристал, одним словом, и начал подзуживать.
— Почему ты на сцене не выступаешь?.. Почему ты на сцене не выступаешь?.. Почему ты на сцене… Как, — говорит, — сознательный красноармеец, должен ты, значит, выступнуть.
— Ладно, — сказал я, шут с тобой, согласен.
— Вот давно бы так, — обрадовался он, — пойду теперь других уговаривать.
Бегал он с неделю так, запарившись и высунув язык, даже жалко его становилось. Наконец, заявился:
— Готово, Степа, роль тебе принес. Будешь графа играть в драме «Кровавое наследство, или роковые братья».
Правду сказать, взволновался я ужасно. Шутка-сказать, — графа играть! Кружок марксистский пришлось временно оставить. Все-таки спектакль, как-никак, дело — массовое: смычка с крестьянством, необходимо подготовиться.
Она звалась Эльвира фон Пупхен-Дутен, а я — Ансельн де-Левартучио, и еще был злодей, и поп, и разбойники, и многие другие. Половина роты участвовала.
Ладно. Подняли занавесы. Про репетиции и прочее я уже упускаю: два месяца как в горячке были. Поднимается, значит, занавес, и что же я вижу? Сидит, Гнилякин с моей-то Аннушкой, что Эльвиру играет, и про меня слова разные говорит, а сам до нее лезет, и даже два раза поцеловал понастоящему, но как увидел я позорное их поведение, то не выдержал и тоже из роли вышел.
— Ах, ты, — говорю, — сволочь, я тебе, Гнилякин, во втором действии морду понастоящему бить буду, ты играть-то играй, да не переигрывай!
А Гнилякин мне в ответ:
— Благородный граф де-Левартучио, любовь — свободная, как птичка. А вы слушайте суфлера и не срывайте спектакля, а то у вас в роли таких слов даже не имеется…
— Гнилякин, — говорю, — подлая душа! Я с тобой даже говорить не желаю, а ты, Эльвира, знай, что каптеры, это — первые обманщики!
Публика наша ротная сразу меня тут поддерживать стала:
— Так его, Анселья, то есть, Васька, крой его, подлеца!
Но тут как раз и занавес опустился. Хотел я здесь же с Гнилякиным рассчитаться, да режиссер Бочков не дал. Иди, говорит, кланяться, вызывают. Ты, говорит, с неподдельным чувством играл. Однако во втором действии вижу, я, что опять Гнилякин за Аннушкой понастоящему стреляет, и вот, когда подходит место, когда я ему должен искусственную пощечину влепить, я размахнулся, да как дам ему нечаянно настоящую!.. Он с ног слетел, да как закричит:
— Братцы, наших бьют!..
А я ему:
— Не срывайте, — говорю, — спектакля, у вас в роли и слов таких даже не имеется!
— А чтоб по морде, — говорит, — имеется?
Ну, тут актеры вмешались — все от себя играть стали. Кто за Гнилякина, кто за меня, пока занавес не опустился. Публике понравилось.
— Иди, — говорит мне Бочков, — кланяйся. Вызывают тебя, что ты в роль хорошо вошел.
Долго меня это вызывали, я все выходил и кланялся.
А после спектакля мне строгий выговор объявили. Вот и играй после этого с чувством. Э-эх!
«Активист»
Вот, говорят, нету у нас активной общественности. Дескать, активистов нехватает и вообще отсутствие активной идеологии. Действительно, не спорю, в активистах у нас недочет. Однако прямо скажу, их у нас и не будет. Нет у нас активистам ходу, затирают вообще и размаху не дают.
