Пять скачков до горизонта - [4]

Мой страх перед грозой не был пустым. Однажды могучее атмосферное электричество совсем рядом со мной показало свою страшную силу. Это случилось душным июльским днем. Воздух стал серым, как от пыли, и неподвижным, небо заволокло клубящимся сумраком. Гремело пока не сильно, но многообещающе. Стрелка барометра съехала на «в. дождь» (то есть «великий дождь»). Ох, что будет…

Я съежился на своей жесткой кушетке и укрылся до носа маминым старым ватником (будто он мог от чего-то защитить!).

– Мама, закрой окно.

Мама закрыла широкую, размером во все окно створку. Но оставила растворенной форточку. Сказать «закрой и ее» мне было стыдно: получится, что окончательный трус.

Мама побрызгала из кружки на пол и стала подметать его щеткой на длинной палке. При этом напевала вполголоса. Я смотрел на форточку. За окном что-то ровно зашумело. Может, приближался «в. дождь»? Но шум был какой-то другой. Вдруг он оборвался, и наступила томительная, задавившая уши тишина. Я увидел, как в форточку вплыл мутно-желтый, наполненный грязноватым светом шар. Размером с наш круглый будильник. Шар повис над столом. Он вращался с такой бешеной скоростью, что вращение это как бы превращалось в неподвижность.

Я закаменел от ожидания неизбежной и громадной беды. Будильник вдруг бешено застучал, но время остановилось. Шар вертелся, вертелся в этом замершем времени и вдруг с невероятным треском превратился в огненную стрелу. Стрела ушла в щель на крышке подполья. На этой крышке стояла мама. Прямо у ее босоножек загорелась доска…

Дальше в моей памяти все скомкалось. Кажется, я всхлипывал и повторял: «Я говорил, я говорил… А вы все только одно… что я трус…» Мама прижимала меня, зачем-то кутала в ватник и гладила по отросшей за лето челке. С двух сторон прибежали соседки-хозяйки. Затушили тлеющую крышку подпола, потом стали всплескивать руками и говорить маме: «Господь уберег…» (Позже я понял, что так оно и есть.) Форточку, разумеется, закрыли наглухо. За ней уже шумел ливень, и этот громкий, но ровный гул вносил в мою душу некоторое успокоение: я знал, что дождевые струи ослабляют между тучами и дождем электрическое напряжение.

Минут через пятнадцать с работы примчался под ливнем отчим (его контора «Заготживсырье» была в четырех кварталах от дома, на углу улиц Герцена и Грибоедова). Он перепуганно спрашивал: не случилось ли с нами беды? Оказалось, что четверть часа назад всю округу потряс небывалый раскат грома. Видимо, в ту самую секунду. Мы-то его не слышали за взрывом нашей шаровой молнии, а ближние улицы содрогнулись от небывалого грозового удара. Кое-где в тот миг вылетели стекла, а отчима, который говорил по телефону с каким-то «Райпотребсоюзом» отшвырнуло от аппарата. И связь оборвалась.

– Мне показалось, что аж дым пошел из трубки, – живописал свои ощущения отчим.

Обсудив происшествие, взрослые пришли к выводу, что рванувший в нашей комнате «шарик» был лишь частью крупномасштабной атмосферно-электрической атаки, которой подверглись ближние кварталы. И слава Богу, что все обошлось, только пол слегка обгорел…

Во время этих рассуждений, я съеженно сидел на кушетке, продолжал кутаться в телогрейку и размазывал слезы. И тихонько икал (было у меня в ту пору такое свойство: с перепугу начинал икать). Мама утешала меня. Отчим тоже не стал в этот раз подтрунивать, сел рядом и деловито разъяснил, что сейчас бояться уже нечего. Подобные грозовые удары – явление очень редкое, и по теории вероятности (есть такая наука) в ближайшие годы мне уже не придется стать их свидетелем. А этим летом – тем более. Вот и гроза уже откатывается…

В самом деле, раскаты звучали все отдаленнее, вспышек уже не было, дождь шумел успокоительно: все, мол, позади. Мама приоткрыла оконную створку – чтобы выветрить запах гари. Я снова поежился, но спорить не стал. Со двора вошел запах мокрых тополей и огородных грядок. У крыльца ободряюще загудело жестяное ведро, которое хозяйка тетя Тася поставила под водосточную трубу.

Я взглянул на барометр. Он чуть покосился (наверно, от воздушной волны), однако службу нес. Черная хвостатая стрелка его заметно отошла теперь от контрольной медной стрелки вправо – тоже утешала меня, обещая скорое улучшение погоды.

3

…Да, но я отвлекся. Начал рассказывать, как нашел разбитый барометр среди хлама, а пустился вспоминать грозу сорок шестого года. Ладно, возвращаюсь во взрослую жизнь.

Барометр я уложил в портфель и привез домой. Застелил стол белой скатеркой, уложил на нее пострадавший прибор – как больного в операционной. Приготовил тонкие отвертки, пинцеты и клей… Для начала я склеил эмульсией ПВА треснувшую пополам фаянсовую шкалу термометра, заново укрепил ее в прорези. Потом вынул из оправы анероида осколки стекла, аккуратно насадил болтавшуюся стрелку на ось. Но это было лишь началом. Предстояло починить механизм.

Тончайшая спиральная пружинка лопнула и отскочила от валика, соединенного рычажками с круглой ребристой коробочкой. (Я с детства знал, что в коробочке заключено «безвоздушное пространство», поэтому она так чутко реагирует на колебания воздушного давления.) Кончик пружинки был надломлен, пришлось его «ампутировать». Я опасался, что это повлияет на точность показаний барометра, но делать нечего. Затем очень долго я старался вставить укороченную пружинку хвостиком в прорезь на валике. Не получалось (Не получалось! Не получалось…) Я повторял попытку за попыткой (не сломать бы только…) Время шло, а удачи не было. Но – странное дело! – я не испытывал досады ни на себя, на барометр. Мне казалось, что я лечу пострадавшее живое существо, которое можно спасти только жалостью и терпением. Кроме того, мне всегда нравилось возиться с устройствами, в которых есть медные шестеренки, рычажки, валики и пружинки. Даже простенькие механизмы от выброшенных часов-ходиков казались мне в детстве удивительными и таинственными. Завораживала зубчатая взаимосвязь одних шестеренок с другими, а всех их вместе – со Временем! (Если бы собрать миллион таких латунных машинок вместе и запустить их одновременно, можно было бы, наверно, влиять на движение секунд и минут, замедляя или ускоряя обороты шестеренок…) Что уж говорить о внутренности будильника, который мама однажды отдала мне «на растерзание»!