Пять президентов - [45]
Асфальт отсвечивал, слепя глаза. Моросил дождь. Редкие неоновые рекламы, сиротливо приютившиеся на старомодных фасадах, выглядели лишними и нелепыми.
— Стоп! — вдруг резко сказал Миллер.
Таратура мгновенно остановил машину и замер, напряженно держа баранку и не выключая двигатель.
— Отсюда пойдем пешком, — продолжал Миллер. — Но прежде у меня есть к вам несколько, я бы сказал, контрольных вопросов. От них зависит, пойдете ли вы со мной дальше или останетесь ждать в машине. Выключите подфарники и двигатель.
Таратура выполнил приказание. Вокруг была тишина, нарушаемая лишь дождем, равномерно стучащим по кузову «мерседеса».
— Вам известно, Таратура, — сказал после паузы Миллер, — что я иногда посещаю этот район?
— Два раза в неделю, шеф, — сказал Таратура.
— Вы следили за мной?
— Нет, шеф, вы запретили мне это делать. Я просто догадывался, потому что каждая ваша минута была у меня на учете, кроме…
— И никому об этом не говорили? — прервал Миллер. — Даже Ирен?
Таратура улыбнулся:
— Само собой, шеф. Хоть я ваш телохранитель, я понимаю, что вы имеете право на личную жизнь!
— Благодарю, — сказал Миллер без тени иронии. — В таком случае нам пора.
Они вышли из машины. Таратура двинулся вслед за профессором, который, безошибочно ориентируясь в темноте, миновал какую-то арку, вошел в переулок и остановился у старинного трехэтажного дома, воздвигнутого, вероятно, лет двести назад. Таратура знал, что в подобных домах часто бывают многочисленные коридоры, террасы, спуски и подъемы и тысячи ступенек внутри, десятки ходов, в которых легко запутаться, как это и случилось с ним однажды, когда он расследовал убийство банкира Костена. Этот дом ничем не отличался от того дома, и Таратура, приблизившись к Миллеру, сказал:
— Здесь не меньше десятка входов и выходов.
— Вы знаете этот дом?! — изумленно воскликнул Миллер. — Так вы все же следили за мной?!
— Ну что вы, шеф! — обиделся Таратура. — Не забывайте, что в прошлом я полицейский сыщик.
Миллер внимательно посмотрел на Таратуру и остановился. Он явно не торопился или делал вид, что не торопится, потому что никак не мог решить, брать с собой Таратуру или не брать.
— Сколько сейчас времени? — спросил он.
Таратура посмотрел на часы и тихо ответил:
— Два ночи, шеф. Сейчас должны пробить часы на католической часовенке, что в двух кварталах отсюда.
И в этот момент действительно раздался гулкий перезвон, после которого два продолжительных удара в точности подтвердили слова Таратуры. Миллер уже совсем не знал, что делать.
— Черт возьми! — в сердцах сказал он. — Вы знаете этот дом или не знаете? Вы были здесь или не были?
— В «Указующем персте», шеф. Он рядом с часовней. Мы прежде захаживали туда с Честером, вы должны его помнить, он был в ту пору репортером «Вечернего звона». Там редкое пиво.
— Идите за мной, — строго сказал Миллер. — Прошу вас ничему не удивляться и не задавать никаких вопросов.
И Миллер вошел в подъезд дома. Затем они, чуть-чуть пригнув головы, свернули под мрачный свод и очутились в длинном коридоре, слабо освещенном единственной лампой, пристроенной в дальнем его конце. Миллер шел впереди, и когда он повернул вправо, Таратуре показалось, что шеф просто вошел в стену. Но там были ступеньки, они вели на второй этаж, и снова был коридор, снова ступеньки, какие-то своды и, наконец, небольшой проем, в котором затаилась дощатая дверь. Миллер постучал в нее четырьмя короткими ударами. Через некоторое время в ответ раздались три легких стука. «Женщина», — успел подумать Таратура.
— Это мы, — сказал Миллер.
Дверь распахнулась. В тускло освещенном коридорчике стоял высокий старик с седой бородой, в котором можно было без труда угадать профессора Чвиза.
Глава 2
В берлоге
Лицо Таратуры никогда не было «зеркалом» его души.
Он молча поклонился и вошел в комнату, вежливо пропустив вперед шефа. Затем, присев на подвернувшийся диванчик, который жалобно скрипнул под его мощным телом, подумал о том, как вести себя в этой странной ситуации, чтобы не выглядеть слишком глупо.
Миллер был непроницаемо спокоен. Чвиз тоже не казался взволнованным. Судя по всему, они еще прежде договорились об этом визите. В нем непременно был какой-то смысл, пока еще неизвестный Таратуре. Он не умел, да и не хотел тратить много душевных и физических сил на разгадку тайн, которые рано или поздно должны раскрываться сами. Заметив, что Миллер закуривает сигарету, он тоже вытащил пачку, чиркнул зажигалкой и пустил кольцо дыма. Потом сел поудобней, приняв столь непринужденную позу, будто всю жизнь провел в этой комнате бок о бок с профессором Чвизом.
— На улице дождь? — спросил Чвиз, беря с дубового стола миниатюрную пепельницу. — Надоело.
Последнее слово Чвиз произнес жутко спокойно и вышел из комнаты. Что-то стукнуло в коридорчике — вероятно, дверь в кухню. Таратура решил оглядеться.
Большой зал, в котором они находились, напоминал странную смесь тюремной камеры, монастырской кельи и дешевой меблированной комнаты. Безобразно высокий сводчатый потолок, как в храме, венчался громадной позолоченной люстрой с двумя десятками длинных лампочек, имитирующих церковные свечи. Ни одна из них сейчас не горела, свет исходил от торшера, стоящего рядом с узкой деревянной кроватью, прикрытой одеялом. Крохотное окно под потолком было зарешечено, и Таратура подумал, что не удивился бы, если бы снаружи увидел тюремный козырек. Старые и выцветшие обои во многих местах полопались и отставали от стен. Мебель была явно музейная, громоздкая и покосившаяся, особенно стоящие в углу старинные часы с неподвижным маятником и буфет с причудливой резьбой по дереву. На подоконнике стояла финиковая пальма в деревянной кадке, доверху заполненной окурками, — верная примета дешевых меблированных комнат. Картину завершал камин, доступ к которому был закрыт массивным дубовым столом. Стол имел цвет крови, словно на нем последние десять лет производили ежедневные вскрытия трупов. На столе возвышалась какая-то аппаратура, никогда прежде не виданная Таратурой, стоял ярко-зеленый кофейник, валялись стопки книг, несколько грязных чашек и большой нож, напоминающий штык.
