Пять поэм - [60]

Лишь только голос мой его коснулся слуха.

От Сладкой горечь знал. Но запах горьких трав

Он пил, как аромат, а не как дым отрав.

Я сладкому огню речей его внимала.

Подобных ты не знал: речей подобных мало.

Приятней мне шипы из розовых садов,

Чем пышный кипарис, не знающий плодов,

На ложе каменном я лучше бы лежала,

Чем видеть недруга хоть с золотым кинжалом.

Дай медный мне браслет. Не нужен мне огонь,

Что, плавя серебро, сжигает мне ладонь.

Нам дорог тот огонь, что осветит жилище,—

Не тот, что обратит жилище в пепелище.

Но коль упреками осыплешь ты меня,—

То обвинителю я стану неровня,

Порою поутру мы видим, — о, досада! —

Порыв нежданных бурь унес листок из сада.

Вот так унес меня порыв моей тоски.

А ты сбирайся в путь! Увязывай тюки!

Я вся в кольце огня; он вьется, вьется снова…

Ты видишь? Так беги! Страшись огня такого.

Что дивного: с небес несется камфора.[235]

Вот и в моей душе холодная пора.

Глянь: облако весь мир осыпать хочет солью.

Ступай! Не сладостью являюсь я, а болью.

Летучей мыши, царь, отраден мрак ночной.

Будь соколом. В полет пускайся в час дневной.

Они давно ушли — те сказки, что ты ведал.

Они давно ушли — те ласки, что ты ведал.

Уж ни шаира ласк в душе царицы нет[236].

А вот с арабского: уж ни крупицы нет,

Не турок я, о царь! Я знаю речь араба.

А злоязычья речь да козней — знаю слабо.

Напал злословья мрак на дом, на кокон мой,

А ведь коварен, верь, лишь черный локон мой.

О царь! Твоей души бескрыла птица, ведай.

Твоей души заря не разгорится, ведай.

Со стражами веду иль с шаханшахом спор,

Твой дротик будто бы дейлемский их топор.[237]

Так собирайся в путь! Под эту сень не вступишь,

Хоть молвил, что, любя, ты стал как тень, — не вступишь.

О мощный! В жадности не следует коснеть.

Для пищи ты ищи питательную снедь.

Стяни потуже грудь, нет пользы в лживом стоне;

На рот свой наложи печать своей ладони.

Что соколы едят? Им лучшее дают,

А падаль мерзкую — стервятники клюют.

Немало я себе уже стяжала славы

За то, что мне милы сладчайшие забавы:

Одним печальных слез я в чашу лью струю.

Мне соименную, другим я сладость лью.

Да, я вода из роз, и я горька. Ну что же,

Ведь в розовой воде всегда есть горечь тоже.

Я крепче, чем набиз. Пригубишь — и беда! —

Я с ног тебя свалю на долгие года.

Коль создана Ширин для сладкого улова,

Пусть горстку горечи ее содержит слово.

Две сладости зараз? Не жди столь сладких дрем.

Ведь финик — с косточкой, орешек же с ядром.

Я не сродни ежам, не наношу увечья,

И нежность спрятала в язвительную речь я.

И финик прячется в шипах, и в камне — лал.

Клад золотой не раз в развалинах пылал.

Твоим вожатым будь терпение. Но все же

С приниженностью пусть оно не будет схоже.

Что сокол без крыла? Не вьется, хоть убей.

И победит его ничтожный воробей.

Отбившийся верблюд! Он и за мышью ловкой

Пойдет безропотно, потянутый веревкой.

Сражаешься со львом и не желаешь пасть? —

Так обнажай клыки, раскрой пошире пасть.

Собаки сцепятся, да вмиг оставят схватку,

Увидев блеск зубов и зная их повадку».

И поклялась она, взор поднимая свой,

Всезрящим разумом, душою огневой,

Предвечным куполом, высоким, бирюзовым,

Истоком пламени и солнцем вечно новым,

Всей райской красотой, всей прелестью небес,

И каждой буквою всех, всех земных словес,

Тем поклялась живым, кто будет жить вовеки,

И тем взирающим, кто не опустит веки,

Тем щедрым богачом, кто всю насытил тварь,

Все души возрастил и всем живущим — царь:

«Всевластный шах! Сдержу я слово обещанья:

Я для тебя ничто — до нашего венчанья!»

И отвратила лик, исполненный огня,

Уже добытый клад рукою отстраня.

Возвращение Хосрова от замка Ширин

Уж солнце, как газель хотанскую, уводит

Веревка мрака в ночь — и вот на небосводе

Газелей маленьких за рядом вьется ряд,—

То звезды на лугу полуночном горят.

Царь, что газель, в чью грудь стрела вошла глубоко,

Внял яростным словам Ширин газелеокой.

И хлопья снежные помчались в мрак ночной,

И капельки дождя[238] мелькали, как весной.

От горести гора слезливой стала глиной.

И сердце ежилось, бредя ночной долиной.

Снег, словно серебро, пронзал окрестный мрак;

И на Шебдиза пал серебряный чепрак.

Звучал упреками Хосрова громкий голос,

Черноволосую не тронув ни на волос!

Как долго он молил, как жарко! Для чего?

Сто слов, — да не годны! Все! Все до одного!

Молил он и вздыхал — был словно пьян — все глубже.

Вонзались стрелы в грудь — о, сколько ран! — все глубже.

И вот еще текла в своем ненастье ночь,

А царь, нахмурившись, от врат поехал прочь.

То он к Шебдизу ник, то, будто от недуга

Очнувшись, все хлестал и торопил он друга.

Он оборачивал лицо свое к Ширин,

Но ехал, ехал прочь. Он был один! Один!

И ночи больше нет, — ее распалась риза,

Но нет и сильных рук, чтоб направлять Шебдиза.

Царь воздыханья вез, как путевой припас;

Он гроздья жемчуга на розы лил из глаз.

«Когда бы встретил я, — так восклицал он в горе,—

Колодезь путевой, иль встретил бы я взгорье,

Я спешился бы здесь, и я б не горевал,

Навеки близ Ширин раскинувши привал».

То вскинет руки царь, то у него нет мочи

Не плакать, — и платком он прикрывает очи.

И вот военный стан. Царем придержан конь,

А сердце у царя как вьющийся огонь.

Серебряный цветок освободили тучи,

И месяц заблистал над этой мглой летучей.