Пять поэм - [22]

Так не мог удержать я ни горького плача, ни стона,

И кровавые слезы заря полила с небосклона.

И сгорел светлый день от моей беспросветной тоски.

Ключ светила замерз, и холодные сжал я виски.

Но хоть яд я вкушал, небеса мои ведали муки,

И ночная змея светлый камень мне бросила в руки.

И когда растворился я в светлом сиянье зари,

Я забыл обо всем и услышал: «Душой воспари!»

Те, чьи взоры могли многоцветной достичь колыбели,

Света больше, чем зори, принять в свои души сумели.

Как бесславны твои беспросветные ночи! Огнем

Им гореть со стыда перед новым ликующим днем.

Я постиг эту ночь, я постиг этой ночи призванье,

Мне в моем постиженье мое помогало познанье.

Ткань завесы безмолвия! Мир одиночества — ночь!

А свеча — наше зренье. Нам сумрак дано превозмочь.

Розы страстных ночей, их душистый джуляб и алоэ —

Многих раненных в сердце беда и мучение злое.

То, что благом ты счел, то, чему оказал ты почет,—

Было только преддверьем той ночи, которая ждет.

Кто во тьме, что чернее, чем негр, провлачил свои годы,

Ржою тот изъязвлен, все нутро ему съели невзгоды.

Но зарей, что к свече так влеклась, как любой мотылек,

Свет свечи заблестел, и к прозренью меня он повлек.

Так возьми же свечу, хоть она угрожает ожогом.

Светоч взял Низами. Этот светоч вещает о многом.

Речь первая — о сотворении человека

До поры, как любовь не явила дыханье свое,

В бездне небытия не могло засиять бытие.

Но счастливец великий в своей непостижной отчизне

Захотел бытия, и завесы раздвинул он жизни.

Он был сыном[92] последним воздушных, летучих пери,

Первым сыном людским в озарении первой зари.

Получил он от неба халифства величье, но следом

Свой утратил он стяг.[93] После снова пришел он к победам.

«Он творцом был научен». О, сколько в нем чистого есть!

«Бог месил его глину». Какая безмерная честь!

Он и чистый и мутный, хоть золото в нем засияло,

Он и камень для пробы, и он же — пытливый меняла.

Он — любимец крылатых, смутивший их райский покой.

Со щеками в пушке, этот юноша — образ людской.

Взять опястье Адама! Для каждой души это — счастье!

На запястье ему семь небес ниспослали опястье.

Две больших колыбели Адама баюкать могли:

В нем все помыслы неба и все помышленья земли.

В сорок дней он дитя; мир познанья младенцу не дорог.

Он — великий мудрец, если лет ему минуло сорок.

Он предвестник любви, он, любовь порождая, возник.

Он, как розовый куст благодатного рая, возник.

Это — взора всезрящего отблеск; исполнен он света;

Это — птица с ветвей, что над миром раскинулись где-то,

Птиц небесных привлек он к своих поучений зерну.

И глядят они вниз, постигая всю их глубину.

Но ведь он в небесах за пшеничное зернышко[94], зная,

Что на землю сойдет, отдал все наслаждения рая.

Он попался в силок, хоть одно лишь он видел зерно.

О, как было мало, о, как было ничтожно оно!

И пришел он с молитвою в мир бытия, и в поклоне

Все склонилось пред ним. На земном воцарился он лоне.

Он для всех был кыбло́й, он для всех был в сиянии зрим.

Лишь один возмутившийся пасть не хотел перед ним.[95]

Лепестки, что он сыпал, что прежде в Эдеме блистали,

Стали негой для всех, а для дьявола — углями стали.

Но без рода людского он счастья не знал бы совсем.

Для него, одинокого, цвел бы напрасно Ирем.

У кого бы другого была столь великая сила,

Чтобы дел человеческих горе его не сломило?

Было сердце его страстью к светлой пшенице полно.

Как пшеницы зерно, от огня раскололось оно.

И стремленье уйти, и забыть о лазоревом крове,

Есть пшеницу земную — и сладко все было и внове.

Ни отца, ни детей. Как зерно, должен он прорасти

И в камнях быть измолотым. Ждал он такого пути.

Только брошенный в землю, надеждою стал он земною,

Светлоликим он стал. Ведь прощен был он силой иною.

И на тело его зной набросил — пшеничную тень.

Как на лунном шагрене, на ней был заметен ячмень.

Ячменю и пшенице ужель не постыла их ссора?

Вновь ячмень загрустил. Ведь пшеница отрадней для взора.

Лишь в эдемском саду съел нежданно пшеницу Адам,

Вскрылось сердце его, и желаньем он был уж не там.

Как унижен он был; жаждал этого демон двурогий.

Съел пшеницу Адам, и свернул он с надежной дороги.

К тяжкой жесткости сердца пшеничное клонит зерно.

Тяготенье к пшенице. К безумью приводит оно.

И лишь только пшеница всеобщею стала едою,

Рот раскрыла она, угрожая всеобщей бедою.

Где истоки души? Миновал им назначенный срок.

Да, пшеничное зернышко — это опасный силок.

Ешь лепешки ячменные. Надо ль к иному стремиться?

Вспомни участь Адама: его обманула пшеница.

Обладающий сердцем! Ты дьяволу молви — не лги!

Мощный лев шаханшаха, не стань ты собакой слуги!

Не свершай омовений; сперва ты избавься от срама

Прегрешений своих; в этом следуй примеру Адама.

Благотворно раскаянье. Шествуй по древним следам.

Испытавши раскаянье, многое понял Адам.

Вожделенье направив к сверканью увиденных зерен,

Стал он нивам земли, стал он темному праху покорен.

Он обман свой увидел. И грех был не легок, не мал:

Соблазненный пшеницей, в силок он навеки попал.

Смятой розе греха многослезный поток он направил

И свой царский шатер в Сарандибе затем он поставил.

От греха он бежал, и свой черный направил он лик

В эту землю, чтоб в ней черный род возле моря возник.

Брал индиго он там из небесного хума, одежды