Пять фараонов двадцатого века - [91]

Чтобы лично ознакомиться с положением дел в русской деревне, Сталин в начале 1928 года совершил поездку в Сибирь. Приехал в какую-то деревню неподалёку от Омска и стал агитировать крестьян сдавать хлеб государству по тем низким ценам, которые оно назначает. Тут кто-то из местных возьми да и крикни ему: «А ты, кацо, спляши нам лезгинку — может, тогда мы тебе хлебца-то и дадим».[519]

Ах, что ты наделал, сибирский шутник! Разве ты не слыхал, что горцы шуток в свой адрес не принимают? Что у кавказцев месть за насмешку или оскорбление — священный долг, который может передаваться из рода в род? И не тебя ли должны мы винить за то, что кошмар коллективизации, обрушившийся на страну в 1928–1933 годы, окрасился мощным зарядом личной мести вождя всему российскому крестьянству?

О том, что творилось в эти годы, написаны и опубликованы тысячи книг, статей, исследований. Как вооружённые продотряды из городов врывались в деревни и отбирали у крестьян дочиста весь урожай. Как местная голытьба, собранная в «Советы бедноты», помогала отыскивать зарытые в землю запасы. Как людей пытали, инсценировали расстрелы, подвешивали за шею, чтобы выбить запланированные государством хлебопоставки. Как в Сибирь шли и шли товарняки, набитые «кулаками» и их семьями, а когда лагеря переполнились, высылаемых стали выбрасывать в голой степи в загоны, окружённые колючей проволокой.

Яркой иллюстрацией к ужасу тех лет сохранилось письмо, написанное Шолоховым Сталину.

«…Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти… Ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю… В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребёнком. Всю ночь ходила она по хутору и просила, чтобы её пустили с ребёнком погреться. Не пустили, потому что за помощь саботажникам полагались суровые наказания… Под утро ребёнок замёрз на руках у матери».[520]

Этот документ можно считать уникальным по двум причинам: а) Шолохов не побоялся написать его и остался живым и на свободе; б) Сталин ответил ему, то есть всё знал о происходящем.

В 1970-е годы старый псковский крестьянин рассказывал мне, как его отец спас всю их семью от раскулачивания. Во время НЭПа отец отделился от деревенской общины на хутор и проявил такие хозяйственные таланты и трудолюбие, что стал быстро богатеть. Тогда таких ласково называли «крестьяне-инициативники», а Бухарин публиковал в «Правде» статьи — «Богатейте и ничего не бойтесь». Но потом подули другие ветры, которые были отцу хорошо знакомы по временам «военного коммунизма». Он бросил своё хозяйство, собрал семью и привёз её к брату в деревню: «Пусти, Христа ради, жить у тебя в амбаре». Брат пустил, и когда нагрянули неласковые гости с наганами, отец уже был бедняк-бедняком, и его не тронули.

От голода умирали миллионы, но упоминание о нём было объявлено антисоветской агитацией и каралось десятилетним лагерным сроком. Был установлен строгий контроль за тем, чтобы информация о голоде не просачивалась за границу. Заезжим «розовым» либералам умело пускали пыль в глаза, так что обласканный Бернард Шоу назвал СССР «государством будущего». А Анри Барбюс объявил слухи о нехватке продовольствия в стране «вражескими измышлениями», Сталина же охарактеризовал так: «Лучшее в судьбе русского народа находится в руках человека, с головой учёного, лицом рабочего, в одежде простого солдата».[521]

Деревня вымирала, а экспорт зерна в Европу продолжался. В 1930 году было вывезено 48 миллионов пудов, в 1931 — 51, в 1932 — 18, даже в самом страшном 1933 — 10 миллионов.[522] Необходим был приток валюты, чтобы оплачивать закупаемые на Западе машины, станки, приборы, турбины, целые заводы. Пятилетний план по индустриализации призывали выполнить за четыре года. В ажиотаже начали продавать даже антикварные редкости, картины из коллекции Эрмитажа, старинные иконы.

Маркс не предупредил своих последователей о том, что, отказавшись от права частной собственности и рынка, они утратят возможность измерять и контролировать объёмы промышленного производства. Без наличия денежных единиц учёту поддавались только простейшие отрасли: добыча угля, нефти и руды, выплавка чугуна и стали, заготовки кирпичей и цемента, лесоповал. Любое усложнение ставило командную плановую экономику в тупик. Единственная внятная команда, выпускаемая соответствующими наркоматами, была «больше и быстрее».

Но «больше» — в каких единицах?

Планы заводов, выпускающих стальной прокат самого различного профиля, задавались в тоннах. Поэтому любое улучшение конструкций, приводящее к уменьшению их веса, грозило заводу «невыполнением плана». Применение прогрессивных облегчённых сплавов грозило тем же, и от него бежали как от огня.

Увеличивалась протяжённость железных дорог. Но по какому показателю можно вычислять выполнение плана железнодорожниками? По объёму перевозок? Тогда нужные тонно-километры можно добывать, загрузив вагоны до крыши и везя их за тысячу километров, не обращая внимания на то, что эти грузы нужнее в ближних городах.