Пять фараонов двадцатого века - [88]

Линдон Джонсон исполнил обещание, данное президентом Кеннеди, отказался от попыток вторжения на «остров свободы», перенёс пик борьбы с мировым коммунизмом в Юго-Восточную Азию. Но это не означало, что Кастро теперь мог спать спокойно. Операция АМ/ЛАШ продолжалась, и Фидель получал от Кубелы подробные отчёты о её ходе.[511] Возможно, именно поэтому его подозрительность по отношению к бывшим соратникам только возрастала, и пространство вокруг него пустело.

Процесс этот начался сразу после его прихода к власти. Уже летом 1959 года Кастро объявил изменником Мануэля Уррутиа, скромного судью, которого он сам же назначил президентом страны. Тому пришлось спасаться от толпы в посольстве Венесуэлы.[512] Героя войны, Хубера Матоса, возглавлявшего одну из провинций, тоже объявили предателем, получавшим деньги от иностранных посольств, судили вместе с подчинёнными ему офицерами, приговорили к двадцати годам тюрьмы. Другой известный участник революции, Камило Сиенфуэгос, внезапно исчез вместе с самолётом, на котором он летел в Гавану, и ни он, ни пилот, ни обломки самолёта никогда не была найдены.[513]

Один за другим соратники, верившие в идеалы свободы, гуманизма, демократии, покидали Кубу. Становилось всё более очевидным, что для Кастро революция не была средством достижения лучшего уровня жизни для его народа. Она была самоцелью, справедливой и прекрасной, потому что она оправдывала любые жестокости, лишения, ошибки, провалы. Ни в коем случае она не должна была иметь конца, даже победного. С первых же месяцев 1959 года началась рассылка революционных десантов в страны Южной Америки, а потом и Африки.

Когда во время одного из таких десантов в Боливии погиб Че Гевара (1966), на Кубе не осталось ни одного человека, авторитет и власть которого могли хотя бы отдалённо приблизиться к статусу «команданте». Божество не может иметь заместителей. Особенно если у него есть брат Рауль. У которого старший брат иногда спрашивал с усмешкой: «Знаешь, почему кубинцы никогда не убьют меня? Потому что они боятся, что ты займёшь моё место».

Комментарий седьмой: О ЖАЖДЕ СПЛОЧЕНИЯ

Я счастлив, что я этой силы частица,

Что общие даже слёзы из глаз.

Владимир Маяковский

«Бьёт-ба-ра-бан! Бьёт-ба-ра-бан!

Левой!.. Левой!.. Ноги в сандалиях и тапках враз ударяют по асфальту шоссе, развевается знамя. Из окон посёлка, из калиток глазеют люди. Мы не смотрим на них, но знаем — они ошеломлены, они полны зависти и восхищения. Жалкие, бедные людишки! Они не идут с нами, в наших красно-белых рядах, их ноги не топают дружно и разом, сердца не вздрагивают от восторга единства и силы; они вообще нужны лишь для контраста, как граница, как берега для нашего могучего и неудержимого Мы.

Какое счастье быть Мы!».[514]

Так я пытался воссоздать воспоминание о счастье сплочения, впервые пережитом мною в пионерском лагере. Со временем эти детские восторги слабели, в студенческие годы обязательное участие в Первомайских демонстрациях воспринималось уже как тяжкая обязанность, от которой хотелось уворачиваться любыми способами. Но я вспоминаю этот свой пионерский экстаз каждый раз, когда вижу кинохронику, показывающую факельные шествия в Гитлеровской Германии, марши физкультурников в сталинской Москве, парады хунвейбинов с красными цитатниками Мао.

Почему человеческая жажда сплочения, мощно являющая себя в тысячах возможных форм, остаётся так мало изученной? Почему она до сих пор не признана как важнейшая сила любого исторического процесса? Почему даже после публикации замечательного труда Густава Лебона «Психология народов и масс» каждый новый фараон словно открывает её заново, осёдлывает и неожиданно для всех вылетает на вершину власти?

Думаю, связано это с тем, что научное и художественное познание истории человеческой цивилизации остаётся в ведении дальнозорких. Порыв к сплочению если и сохраняется с детства в их душах, то лишь в ослабленном виде как нечто, с чем серьёзный, разумный, взрослый человек должен постоянно бороться, чему ни в коем случае нельзя потакать. Их позиция: да, стадное чувство безусловно существует, но на то и дан человеку рациональный ум, чтобы преодолевать его. Дальнозоркий не склонен признать, что участие в публичном сжигании книг на кострах, в погромах, в скандировании приговора «к стенке» есть лишь внешние проявления глубинного порыва человеческой души: найти избавление от тревог и сомнений в отказе от собственного «Я», в слиянии с Мы.

Будем справедливы: появлялись дальнозоркие философы, пытавшиеся вглядеться в этот порыв.

Уже Руссо, сочиняя в назидание нам своего «естественного человека», по сути реализовал свою мечту о достижении беззаботности путём возврата к первобытной простоте. «Естественный человек хочет только жить и пребывать в безделье… Цивилизованный же постоянно в движении, работает до пота, готов загнать себя до смерти, способен даже проклясть жизнь ради обретения бессмертия… Если природа создала человека здоровым, то я не побоюсь заявить, что думающий человек — это просто животное с дефектом».[515]

Шопенгауэр, так увлекавшийся буддизмом, суфизмом, идеей резиньяции воли и достижения нирваны, в конце жизни склонялся к мысли, что отказ от собственной воли, от хотения есть единственный способ избавления от страданий.