— Тихо, — сказал я. — Об этом нельзя. Есть приказ: об этом нельзя…
Воеводин прополз на животе по снегу километра два; когда он ввалился в траншею, мы втащили его в землянку, стянули сапоги, пальцы ног у него были черными, сначала мы оттирали их снегом, потом водкой и остатки ее влили в него, мы истратили на это дневную выдачу ротной водки. Он был пьян, лежал с распухшим лицом на нарах, сладко чмокал в блаженстве губами и выплевывал формулы. Он прежде учился на физмате, у него были отличные способности, мы все это знали, хотя не понимали его формул. Внезапно лицо его окостенело, он схватил меня за грудь, притянул к себе, и я увидел трезвые жесткие глаза.
— Почему? — прохрипел он мне в лицо. — Бить врага на чужой территории. Да? — И захохотал в истерике.
— Тихо, — сказал я. — Слышишь ты, тихо!
Я стоял на страже порядка, я должен был стоять на страже порядка, хотя этот чудовищный вопрос жил во мне, как и во всех других; он так и остался на многие годы, на целые четверть века, окаменев в моей душе, как многовековой черепок древности, так и не обнаруженный раскопками.
Как петля на шее, пульсировала синяя вена фронта, охватившая город, и в центре ее три миллиона… Это было еще в июле, в первой декаде июля. Фюрер сказал, тыча в карту России:
— …сровнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае мы потом будем вынуждены кормить в течение зимы. Задачу уничтожения городов должна выполнить авиация. Для этого не следует использовать танки.
Три миллиона в петле, и один миллион из них — а может быть, больше, ведь никто до сих пор не знает точно сколько, — миллионный град Китеж ушел под эту землю, вырытую экскаваторами, взорванную динамитом, под развалины домов, на дно Невы, под мостовые, под асфальт… розовый асфальт, над которым плывут сейчас набухшие багровые облака, а впереди в глубине Невского горит нетленный луч Адмиралтейства, как антенна, посылающая позывные солнцу.
Еще совсем на немного повернется Земля, для этого ей понадобится всего полчаса, и захлопают двери, застучат каблуки, зашуршат шинами автомобили и троллейбусы, и могучий людской поток потечет из подъездов и в подъезды, по асфальту, по умолкнувшим сердцам, по недосказанным надеждам тех, кто оставил следы пальцев на мерзлом мраморе цоколей домов… по розовому асфальту.
Стучит пульс неубитого града Китежа. Может быть, это он посылает позывные солнцу? Ведь всегда должен быть хоть один луч, который ярче других, и хоть одно сердце должно биться сильнее. Даже если от роты осталось всего четверо, трое или двое, все равно хоть одно сердце должно биться сильнее. Но если останешься один, тогда вся надежда на мужество…
21
До появления Казанцева в казарме не очень-то бросалось в глаза, как сдали ребята за эти сутки. Нельзя сказать, что и Казанцев был хорош, но все же лицо его и осанка многим отличались от других; не то чтобы в нем появилось нечто особенное, он был все такой же бледнолицый, с темной синевой глаз и так же нервно подергивал узкими плечами, но сквозь поры его кожи просвечивала какая-то свежесть, и жесты его были быстрыми, в то время как лица ребят отекли, все перестали бриться, говорили лениво, словно боясь растратить запас сил, который медленно скапливал каждый за ночь. Всего этого я как-то не замечал до прихода Казанцева, и то, что они не брились и у Шустова вырос на подбородке серый пух, а у Воеводина пробились колючие усики и появилось на щеках нечто наподобие общипанных бакенбард — все это мне казалось нормальным, и только теперь я понял, что и сам зарос, стал неопрятен, и подумал, что даже там, в окопах, мы были чище, хотя жили в сплошной грязи, мне стало обидно за себя, за ребят, и этот рыжий парень стал еще больше неприятен, словно он сумел словчить и обставил всех нас нечестным путем.
— Завтра с утра наряд, — сказал я ему. — Хватит, отдохнул, а теперь гальюны почисть.
По лицам Шустова и Воеводина я понял, что они остались довольны моей командой: Шустов фыркнул, а Воеводин сладко усмехнулся. Только Дальский был ко всему безучастен, он сидел в глубине нар и, согнувшись, как темная ворона, колдовал над своим вещмешком.
Все, что случилось потом, было неожиданным для всех. Правда, сейчас, когда я все это вспоминаю, мне кажется — тут не было случайности, все зрело давно и должно было рано или поздно взорваться, только нужен был детонатор, а им в таких случаях может послужить любой пустяк, так всегда бывает даже в природе, когда сталкиваются теплый и холодный фронты, неминуема буря, а они обязательно где-нибудь да сталкиваются. А тут все-таки был не пустяк. Впрочем, вот как все случилось.
За окнами стемнело, мы опустили светомаскировку, зажгли коптилки, я сходил за обедом, и мы, как всегда, поделили свои пайки все тем же способом, только спиной к дележке на этот раз сидел не Казанцев, а Дальский, он сел так впервые вчера и быстро освоился с этим нехитрым делом, но в отличие от Казанцева, который хоть и произносил фамилии стесняясь, но делал это быстро, Дальский долго раздумывал, прежде чем ответить, покачивая головой, как факир, и прикрыв свои голубые веки. Едва мы закончили дележку, как раздалась команда: «Выходи строиться!»
