Пять дней - [66]

— С бурбоном или с виски? — осведомился официант.

Мы оба признались, что ничего в этом не смыслим. Официант порекомендовал ржаной виски «Сазерак» — «для „Манхэттена“ чуть более вязкой консистенции, но со сложным мягким вкусом». Я видела, что Ричард пытается сохранять непроницаемый вид.

— «Сложный мягкий вкус» меня вполне устраивает, — одобрил он.

— Меня тоже, — добавила я.

Как только официант отошел от нас достаточно далеко, Ричард сказал:

— Одно из самых любопытных явлений современности — это богатство выбора. Двадцать лет назад был только один вид ржаного виски — дешевый «Кэнэдиан клаб», который пил мой отец. Теперь мы знаем, наверно, сортов двадцать. Та же история с шотландским виски — раньше это всегда был «J&B», да и с вином — красное или белое «Галло». У нас не просто общество потребления. У нас общество безумного потребления.

— Но во всем этом есть свои преимущества. Например, хороший кофе можно найти практически везде…

— Даже в Льюистоне?

— Несчастный Льюистон… объект насмешек всего Мэна. Но, думаю, приличный капучино можно найти и в Льюистоне.

— А приличный «Манхэттен» с ржаным виски?

— Возможно, придется поискать. Пожалуй, брошу свою рентгенологию и открою коктейль-бар в Льюистоне.

— А если разоритесь, имейте в виду, я знаю хорошего адвоката, специализирующегося на делах о банкротстве.

— Что вы так боязливы, маловерные?

— Евангелие от Матфея. Глава восемь, стих двадцать шесть.

— Потрясающе, — произнесла я.

— Это тоже заслуга отца. Он был пресвитерианцем до мозга костей. С шотландско-ирландскими корнями: самая суровая кельтская смесь. Совсем не умел радоваться жизни. Во взглядах на человечество был схож с Гоббсом.

— Держу пари, в этом баре впервые прозвучало имя Томаса Гоббса.

— Не говоря уже о цитате из Евангелия от Матфея.

— Ну, все бывает в первый раз.

— И благодаря моему дорогому папаше, заставлявшему меня посещать воскресную школу на протяжении пятнадцати лет, голова моя просто кишит фразами из Писания.

— А Книгу Мормона вы тоже помните наизусть?

— Нет, это немного за пределами сферы моих знаний.

Я невольно рассмеялась, подумав про себя, что Ричард в своей тактичной, спокойной манере только что сумел развеять печаль, что накатила на меня в такси. Причем ничего особенного он не делал — просто был умным, веселым, интересным собеседником, поделился со мной не самыми приятными воспоминаниями об отце.

— Простите, что тогда распустила нюни, — извинилась я.

— Вот этого никогда не стыдитесь. Никогда.

— Но мне стыдно. Потому что меня воспитывали мать, которая слезы приравнивала к самым гнусным человеческим порокам, и отец, который почти всю свою жизнь старался избегать открытого проявления каких-либо чувств. И чтобы плакать при ком-то… такое я редко допускала. До недавнего времени.

— И что же изменилось в недавнее время?

— Хороший вопрос, — ответила я.

Нам принесли напитки.

— Надеюсь, вам понравится, — сказал официант, ставя перед нами два коктейля.

— Давайте выпьем за… сложный мягкий вкус? — предложил Ричард, поднимая свой бокал.

— Может быть, лучше за нас? — в свою очередь предложила я, тоже приподняв свой бокал.

Ричард улыбнулся, чокнулся со мной.

— А что, хороший тост, — отозвался он. — За нас.

— За нас.

Я попробовала «Манхэттен».

— На мой вкус, — заметила я, — это густая либидонозная плавность.

— Или возлиятельная элоквенция.

— Или пьянящее словоблудие.

— Или… нет, мне вас не переплюнуть, — сдался Ричард.

— Вы себя недооцениваете.

— Вы восхитительны. Вы это знали?

— До сегодня… нет, не знала. И вы восхитительны. Вы это знали?

— До сегодня…

Я поднесла свой бокал к его бокалу:

— За нас.

— За нас.

— Да, — призналась я, — в последнее время у меня часто глаза на мокром месте. Иногда мне кажется, это связано с тем, что в прошлом году я переступила порог сорокалетия. А может, еще и из-за мужа. И из-за детей и всего того, что валится на них постоянно. Может, еще и потому, что с некоторых пор я стала пропускать через себя беды своих пациентов, чего раньше не допускала. И это особенно меня расстраивает: утрата профессиональной отстраненности.

— Но это наверняка вызвано вашими семейными неурядицами.

— Когда у Бена случился нервный срыв…

Следующие полчаса я, по настоянию Ричарда, более подробно рассказывала ему обо всем, что произошло с Беном, и о том, как его депрессия лишь увеличила пропасть, лежащую между ним и отцом, и как он постепенно приходил в себя, обретая некое состояние стабильности.

Наши бокалы опустели. Мое красноречие тоже иссякло.

— Я слишком много болтаю, — сказала я.

— Вовсе нет.

— Совсем вас заболтала.

— Я слушал вас с интересом. Ну и после того, что я поведал вам сегодня про Билли…

— Обычно мне неловко говорить о себе.

— Но вы же рассказываете про свою жизнь. А мне хочется знать о вас все.

— А можно ли вообще знать все о другом человеке?

— Все? То есть целиком, в совокупности, полностью?

— Или, говоря проще, все, вплоть до цвета носков, всю подноготную…

— Нет, все до мельчайших подробностей знать нельзя… — сказал Ричард, жестом попросив официанта принести нам еще по коктейлю. — Но если вас влечет к кому-то, естественно, вы хотите узнать о…

— Об Эрике, — неожиданно для самой себя произнесла я. И с удивлением осознала, что до сегодняшнего дня, когда я впервые за долгие годы упомянула его имя, слово «Эрик» было вымарано из моего лексикона. Кроме Люси