Пять бессмертных - [21]

Бесчисленные данные, — хотя, правда, побочные, — указывали на истинность этого предположения. Всевозможные исследования внутренних органов и обмена веществ дали картину резких изменений, в особенности гистологических, которые указывали, что организм освободился и прекратил усвоение вырабатываемых им самим ядов. Они уничтожались сильно увеличенной печенью. Оперированные животные мало спали и почти не утомлялись от работы. Они только требовали несколько большего количества пищи. Щелочность крови повысилась. Половые железы прекратили свою продукцию и, так же, как и органы, атрофировались. Это, однако, не сделало животных кастратами, хотя и исчезли вторичные половые признаки. Все это лишило организмы их большого расхода, и запасы энергии стали уходить куда-то внутрь. Умственные способности оперированных животных повысились. Баран Боб, которому Курганов сделал пересадку три года назад, живший и теперь в питомнике станции, несмотря на феноменальную глупость этих животных, совершенно самостоятельно научился открывать мордой засов питомника. Кроме того, он был чрезвычайно привязан к людям и в этом отношении вполне напоминал собаку.

Все, казалось, оправдывало предположения Курганова. И не было пугающих побочных следствий, кроме исчезновения пола, — он в душе уже примирился с этим, — но все-таки сомнение грызло его. Все-таки точный опыт не был произведен.

«Я должен, — думал он, — передать свою работу моему преемнику, сам околеть, а он уже, если окажется, что мои питомцы не старятся и не умирают, сможет испробовать это на человеке». Но вся душа его возмущалась при мысли о смерти. «На каком же человеке, если не на самих себе мы проверим нашу работу?» Ему делалось страшно при мысли о том, что может произойти, когда мир узнает, что личное бессмертие одного достигается ценою жизни другого. Не заставит ли это пролиться моря крови, большие, чем во время самых ожесточенных войн? Он понимал, что нельзя, нельзя даже тонкому слуху проникнуть за стены лаборатории.

«Мы сами, — думал он, — вернее, те из нас, кто останется жить, — беспредельно жить, без страха смерти и располагая неограниченным временем, — будут продолжать работу. Это только этап. И лишь тогда, когда найден будет способ победы над смертью не столь ужасной ценой, мир должен будет об этом узнать».

А пока? Пока он с хладнокровным лицом и смятенной душой делал все новые и новые опыты. Запершись иногда один в питомнике, целыми часами сидел там и с тоской всматривался в спокойные глаза кроликов и собак.

Прислонившись спиной к стене гаража, стоял теперь Курганов и неопределенным взором смотрел на окружавшую его компанию молодых, жизнерадостных людей, стараясь угадать, кто из них скоро станет трупом и кто…

«А право? Имею ли я право дать им тянуть такой жребий?»

Слишком необычны были обстоятельства дела, чтобы вопрос о праве мог надолго остановить его внимание. Имеет ли он право дать шанс на спасение тому, кто безусловно обречен на гибель? С этой стороны ему все было ясно. Он переводил взгляд с Карста на Гету и с Лины на Гаро и думал: «Две пары, они любят друг друга и такими парами, конечно, сядут в свои аэроны». Ему пришло в голову сравнение с брачным полетом муравьев, у которых только к этому времени и ненадолго вырастают крылья. Они летят-летят, а потом почти все погибают. Что чувствует Карст? Он знает все…

Карст разговаривал с Гетой. Курганов, глядя на ее смущенное и проникнутое тихой радостью лицо, почувствовал прилив простого человеческого чувства, острой, щемящей жалости к этой милой девушке. «Если б знала она!» — подумал он, и ему стало не по себе.

Курганов резко тряхнул головой, как бы желая отделаться от тяжелых и докучливых мыслей, и твердыми шагами пошел к своему аппарату. Он, улыбаясь, спросил Карста:

— Ну, как, нашел шляпу?

Карст смутился, но кивнул. Гета опустила глаза.

Выдвинутые на площадку самолеты сильно отличались от нового «Хиля», в общих чертах походили на прежние аэропланы и требовали для подъема некоторого разбега; площадка перед авиагаражом была сделана специально для них. Это были небольшие двухместные монопланы, размерами немного превосходившие «Хиль», и, как прежние, работали на жидком топливе (горючее представляло собой сильно взрывчатое вещество, родственное нитроглицерину, расходовалось его ничтожное количество; моторы при небольшой величине обладали огромной мощностью). Вообще же материал, конструкция и устойчивость самолетов и моторов были таковы, что исключалась всякая возможность падения. Аэрон можно было приравнять к прежнему велосипеду.

— Кто со мной? — спросил Курганов, садясь к рулям.

— Я, — крикнул Пфиценмейстер.

Большими шагами, похожий на циркуль, он направился к самолету и сел рядом с Кургановым.

С площадки одновременно не могли подниматься два аэрона, поэтому остальные ждали, когда Курганов улетит. Чтобы быстро подняться, надо было сразу пустить мотор полным ходом. Первый мотор ринулся вперед, подскочил, повис в воздухе и, круто забрав вверх, вылетел над парком.

— А Уокера все нет, — заметил Биррус, с помощью негров устанавливая второй аэрон. Он улыбнулся: — Ну, со мной, наверно, никто не хочет? Так и быть, полечу один.