Пьяно-бар для одиноких - [28]

За ближайшим столиком худая женщина не первой молодости, но, пожалуй, красивая обняла за шею почти подростка, сунула ему руку за ворот к груди, а он, похоже, не отводит глаз от юноши за другим столом, не обращая никакого внимания на то, что делают озорные пальцы его подруги, чьи полуоткрытые губы заметно подрагивают, а кровь, наверное, закипает, будто в нее влили горячее масло... Ночь нарастает, и эта атмосфера шумного веселья, какого-то нервного возбуждения объединяет людей, скорее всего, даже не знакомых друг с другом, но теперь их общий знаменатель — колдовское, томящее пение этой крохотной ведьмочки, которая наконец умолкает под всплеск криков, она как бы бросает нам милостыню, дает расслабиться, сделать глубокий вздох. Крики «браво, браво!», аплодисменты, потные лица, взвинченный смех.

— Ола! — говорю я ей в полной эйфории. — Hello, как тебя зовут?

— Хулиета, — говорит она и, поманив к себе, добавляет, что ей страшно нравятся американцы, всегда нравились, ну очень и очень, можешь говорить мне «нена», «they call me baby»[50].

Она не успевает закончить фразу, как мы с ней уже танцуем, только вдвоем, мы — хозяева этого маленького круга среди тесно стоящих столиков, и мне не надо сгибаться в три погибели, потому что я поднимаю ее легкое тельце к лицу, cheek to cheek[51]. Остальные начинают хлопать в ладоши, а я раскачиваю Хулиету, будто она — язык обезумевшего колокола. Нас окружают, все хотят танцевать с лилипуткой, прижимать ее к себе, подбрасывать вверх, крутить в воздухе, чувствовать тепло ее плоти, и это длится до тех пор, пока — быть может, кто-то принял слишком много спиртного? — не гаснет свет, лишь на потолке остается маленькая лампочка. Два «скелета» — сейчас они и впрямь сама — смерть и невесть откуда взявшиеся два здоровых мужика становятся вкруг и вчетвером, в такт музыке начинают перебрасывать Хулиету друг другу, как легкий надувной мячик. Она смеется заливисто, настоящий дьяволенок, чувствуя себя, наверное, царицей этой ночи, и переходит из рук в руки по всему залу сквозь смех и радостные крики, сквозь серпантин и сплошной гул, а затем оказывается на пианино, и я, поймав ее первым, передаю Маркосу тот — Гонсало, а тот кому-то еще... До того страшного крика, до suspense, до финала этой ночи, когда вдруг загорелся свет и мы увидели, как на темной приставке к пианино корчится Хулиета с навахой в груди и на ее белую балетную юбочку стекает кровь. Мы все, потрясенные столь жутким концом, не можем сдвинуться с места, Хавьер застыл с открытым ртом, Маркос словно окаменел, только куда-то делся молодой Маракаибо, он, видимо, воспользовался темнотой и решил слинять, чтобы избежать ненужных вопросов, которые непременно посыплются на каждого из нас... А скорее всего, чтобы избавиться от тех тяжелых чувств, которые мы, смертные, всегда испытываем, сталкиваясь со смертью.

И как мне не вспомнить Хименеса, который надумал жениться и раззвонил об этом повсюду: вот теперь, ребята, женюсь, это железно, видит Бог, настало мое времечко! Бедный Хименес! И почему к одним судьба благосклонна, а другим не везет всегда и во всем чуть ли не с рождения? Еще никто, по-моему, не сумел объяснить, почему один человек становится алкоголиком, а другой пьет не меньше, но с ним ничего не делается? Я-то знаю теперь, в чем загвоздка, я многое понял, наблюдая за людьми изо дня в день... И сам себе говорю: знаешь, маленький и великий Хавьер, поменьше монологов, от них один вред! Дело совсем не в том, кто сколько пьет, а в этих сволочных нервах, они доводят человека до сумасшествия, до болезни, до смерти. Скольких людей я видел за эти годы, чего-чего только не насмотрелся, и всегда здесь были те, кто приходит всегда, и те, кто по случаю. Старина Хемингуэй, к примеру, — по случаю. Минет несколько лет, и он вдруг здесь, в Мехико, всего на несколько дней, не больше. Но не было такого, чтобы он не заглянул к маленькому Хавьеру, к великому Хавьеру, чтобы не послушал вместе с ним танго, не заказал двойной «хайбол» — пианино и голос, а потом, когда гости разойдутся, не побеседовал с ним, с Хавьером, допоздна, пока не догорят свечи, — о книгах, о людях, о путешествиях, о разном. Да, чего только не приходилось видеть в этом баре, сидя здесь, в темном углу, куда почти не попадает свет, чего только не случалось услышать! И раз мне самой судьбой предназначено избавлять от тоски, от уныния всех, кто являлся сюда из вечера в вечер, то волей-неволей я вглядывался в их лица, примечал всякое. Конечно, во мне нет той уверенности, чтобы в любом случае сказать «да» или твердое «нет», пусть я даже человек потерянный, пусть докатился черт-те до чего, но у меня, поверьте, есть в запасе силы, и поэтому я торжественно заявляю: отныне я не музыкант, я добровольно становлюсь рабом пера, я буду писателем, буду, клянусь!

Как последняя тряпка, я послушно плелся на пустырь и снова копал ямку, чтобы «похоронить» куклу, которую Ванесса «убивала» по воскресеньям. О, как мне было страшно, что кто-то посторонний заметит все это, будто и в самом деле совершалось преступление...