Пьяно-бар для одиноких - [27]

руку:

— Э-э нет, Ральф. Вот когда я приеду в твою страну, там ты будешь платить. А здесь — я, и никаких разговоров!

Наконец-то они добрались до улицы, на которую следовало свернуть. Ральф вздрогнул от неожиданности: в глубине этой темной немощеной улицы без тротуаров глыбились развалины какой-то церкви, слабо освещенной несколькими фонарями.

— Красиво, — задумчиво произнес Ральф. — Это церковь?

— Была и сплыла. Одни обломки.

Ральф оторопело посмотрел на Мануэля. Его голос, прежде приветливый, мягкий, так и резанул металлом.

Вся улица, по которой они теперь шли, полнилась невнятным гулом, платные девицы ходили и стояли порознь или кучками, высокие и маленькие, красивые и совсем некрасивые, но каждая — в ожидании одного и того же. Были там и сутенеры; прислонясь к темным стенам, они курили, лихо сплевывая, и громко смеялись. Ральфу захотелось убраться, и как можно скорее, но он снова стал себя уговаривать, что это вовсе не страх, а какое-то непонятное волнение, ему бы сейчас перенестись прямо в Нью-Йорк, да и вообще, какого черта он уехал оттуда, послушался бы совета умных людей, но все, ку-ку, вот как выразительно улыбаются ему две черноволосые девицы, идущие навстречу.

— Я хочу вас познакомить. Мой друг Ральф, — говорит им Мануэль.

— Очень приятно, а я Лила, — говорит та, что пониже, протягивая руку, которую Ральф сжимает в ладонях.

— Я Кармен, — говорит другая. — А тебя как зовут?

— Ну я же сказал — Ральф, — улыбается Мануэль.

И сразу завязался оживленный разговор — где лучше поужинать, куда пойти, о, у нас будет фантастическая ночь, милый Ральфик, но давайте сначала заглянем в церковь, это что-то уникальное, такого нигде не увидишь. Ральф, который все еще уговаривал себя, что это не страх, просто волнение, и вполне, кстати, понятное, вдруг решает: хватит, он пойдет с ними куда угодно... Уже во дворике старого храма видно, что здесь полное запустение какое-то величественное, необратимое запустение, и здесь (зачем, в сущности, тащиться в ресторан, в отель, на танцы?) куда лучше, куда пикантнее заняться сексом с этими милашками, нет вопроса, только тут, в сплошной темноте, среди крыс и летучих мышей, среди пауков и ящерок. Все, он не чувствует больше никакого страха, лишь в самой глубине что-то по-прежнему екает. Но как только они вошли внутрь, он почувствовал сильный удар в затылок и тяжесть собственного тела, летящего куда-то в пропасть.

В моей душе нет больше места этому поспешному проявлению дружеской симпатии, и я уже не способен на скороспелую дружбу с кем бы то ни было. Я почти уверен, что не встречу Мануэля и мне не удастся свести с ним счеты. Но зато я знаю, что теперь я другой и при встречах с этими варварами буду сжимать незаметно рукоятку ножа.

Нет, правда, в пятницу обстановка в баре совсем иная, какая-то праздничная. Я смотрю на моих соседей у приставки, которая имитирует «хвост» рояля, и от всего сердца пью за всех, за Хавьера, за его великий талант, за тех хорошеньких девушек, которые только что вошли, и за тех, что еще не пришли, за эту ночь с таким праздничным настроем, ну, по рюмочке, и еще по одной, и еще... А почему бы и нет? Я уже не знаю, на самом ли деле я вижу веселых, оживленных людей или это какая-то фантасмагория в моем воображении, болезненном от одиночества, от тщетных воспоминаний о Джейн, с мыслями о которой я по-прежнему ложусь, засыпаю, просыпаюсь, начисто забыв о пуэрториканских мулатках... От стола к столу летят трехцветные ленты серпантина, люди поют, танцуют, словно сегодня особый день, не такой, когда самое лучшее — затолкать нашу действительность в темную комнату и запереть ее на ключ. Я уже не знаю, право, мерещится мне или я впрямь вижу эту странную группу — двух стройных молодых людей в костюмах скелетов, а у них на плечах — маленькая женщина. На ней велюровый котелок и розовое трико, слишком много макияжа, а в руках хлыст, которым она щелкает в воздухе, как укротительница зверей.

— Да здравствует Хулиета! — кричит кто-то за столом.

- Да здравствует! — подхватывают все. — Да здравствует крошка Хулиета!

— Пусть споет!

Хавьер меняет ритм, пробегает пальцами по клавиатуре in crescendo, а потом в басах берет первые аккорды песни, которую начинает петь, сидя на плечах мужчин в костюмах скелетов, маленькая женщина по имени Хулиета, карлица с немного деформированным лицом — вблизи это заметно; в этой песне без конца повторяются слова «и вопреки всему», а она поет поистине фантастически, чувственно, мгновенно возбуждая, поет так, будто выплескивает без остатка все, все, что мучит любого человека, затравленного экзистенциальной тоской и разочарованием. Это голос, идущий из катакомб неизбывной боли, в нем сосредоточена всемирная тоска всех, кто изначально, обреченно одинок... Ну потрясающе! Господи, какая женщина, с ума сойти, откуда в ней такая мощь, такая выразительная сила!.. Ну как в этом крохотном тельце может уместиться столько души, что за голос, Боже правый, он способен оттеснить все шумы ночи и вызвать слезы даже на глазах отчаянного весельчака, что за гибкие переходы, в которых, похоже, заключено само естество извечной благодати! Какой совершенный, неотразимый объект для любви, секса и порока, какая игра! Какая катастрофа могла бы обрушиться сейчас на всех нас, кто, оцепенев, впитывает в себя эти окаянные звуки, слова, соглашаясь: да-да! «И вопреки всему оставь открытой дверь, тогда к тебе опять заглянет солнце», такая карлица и вопреки всему — «да», не «нет», а «да», и она говорит это нам, с нашими ничтожными страданиями, «да», «да», стоит жить дальше, говорит именно нам, кто привык приходить сюда из вечера в вечер, чтобы поплакаться на судьбу, пожаловаться, мол, Бог — кто там знает, добрый он или злой? — обошелся с нами жестоко, ну и напиться, забыть, а она — «да», «да», и дьявольский голос, он льется из горла этой карлицы, которая взывает, кричит нам: «Вопреки всему сумей почувствовать, что ты — живой ...»