Пядь земли - [201]

Однако ему теперь тоже есть над чем голову ломать. Например, что такое было сегодня с Марикой? Или еще: окучивать кукурузу или просто окопать, как первые два раза, вокруг стебля? Этого он не знает. И у других спрашивать бесполезно: одни одно говорят, другие — другое. Одни считают: окучивать надо, а то ветер повалит кукурузу, вывернет стебель с корнем; другие доказывают: нельзя окучивать, окученная кукуруза быстрее засохнет, если дождей не будет. Кому верить? Может, половину окучить, а половину так оставить? Тогда осенью выяснится, кто прав. Одно плохо: слишком мало у него поле, чтобы опыты на нем проводить. То есть для опытов, конечно, его хватило бы, да как бы зимой не пришлось положить зубы на полку. Так что надо кому-то поверить… причем тому, кто правду говорит. Ну а кто прав?

Весной, когда Красный Гоз окончательно решил, что не пойдет больше ни на поденщину, ни батрачить, начал он читать книги по земледелию; прочел все, что только сумел достать. Из тех книг узнал он, что такое капиллярность почвы, севооборот, испарение, задержание влаги, кругооборот воды в растениях… Теперь, работая мотыгой, старается все это найти, увидеть в земле, в растениях; и в то же время присматривается к облакам, бегущим у него над головой. Так трудно связать друг с другом и понять разные вещи: видимое — почву под ногами и невидимое — силу, которая заставляет растение всходить, наливаться соками, созревать…

Макра идет к нему вдоль межи, жует на ходу. В руках у него хлеб, сало. Теперь, когда Илонка ушла домой, все стало хорошо. Больше он ее не ревнует. Чего ревновать, раз ее тут нету!..

— Который раз рыхлим, кум, первый? — спрашивает он Йошку, шагая за ним по мягкой земле.

Смотрит Красный Гоз, как идет тот по копаному, и сам чувствует боль, как будто Макра по нему в сапогах идет. Однако виду не подает, что недоволен: теперь много чего придется ему от других скрывать.

— Да нет, кум. Третий.

— Третий? Может, вы не в своем уме, кум?

— Все может быть… А все равно третий раз рыхлю.

Молчит Макра. Ест. Отрежет хлеба кусочек, сала кусочек. Руки у него землей испачканы, а поверх земли — жиром. И Гоз молчит. Не о чем ему с кумом разговаривать. То ли еще не о чем, то ли уже не о чем. Работает себе. Макра топчется некоторое время, потом складывает ножик, говорит:

— Я тоже в газете читал что-то такое… да ведь им легко, которые пишут. Они деньги получают за вранье. А я вот делаю, как отец научил… — и уходит.

Дело близится к вечеру.

Многие домой ушли сразу после дождя; теперь жалеют, должно быть. А кто остался, тот доволен. Одни радуются, другие огорчаются — так уж устроен этот мир.

Клонится солнце к горизонту, а работа идет полным ходом. Вот еще кончить этот ряд — и все. Или скосить эту люцерну; пройти еще круг с сохой, отвезти еще кучу земли… — у кого какая работа.

На сооружении пруда уже сотни три землекопов трудятся. Спешить приходится с работами: мальки уже пущены в небольшой водоем, кишмя там кишат. Весь питомник будет состоять из нескольких отсеков, а готов пока один. Надо мальков расселять, пока не поздно, — от этого будущий приплод зависит. Как, скажем, с озимыми хлебами: вовремя посеешь — на будущий год хороший урожай снимешь… Вливной канал уже выкопан, вода поступает без перерыва; сейчас полным ходом сливной канал копают — стоялую воду спускать.

Где земля не поддается заступу, там машины работают; так что все теперь образовалось. И чужие землекопы успокоились. Эконом велел Красному Гозу передать: пусть, мол, выходит снова; старшой тоже заходил, уговаривал. А Красный Гоз — нет и нет. Не хочет он ни у кого на пути стоять. Не выйдет в общем.

Течет время, заживляет старые раны.

Человеческая натура — что камыш под ветром: гнется и туда и сюда. Лишь Красный Гоз не желает гнуться; взялся он за свою землю не на шутку. «Этот не отпустит, что ухватил», — говорят о нем мужики на земляных работах. Целые легенды складывают про него; и уважают Красного Гоза теперь даже больше, чем прежде.

Вот и вечер. Свиньи идут с выгона, во дворах бабы засуетились, забегали. Потому что свинья — такая животина, что, если калитка закрытой окажется, она ее и с петлями может вынести. В сумерках слышно, как то здесь, то там трещат доски в воротах.

— Пшла! Пшла! Подь-подь-подь! Подь сюда!.. — раздаются крики на улице; бабы с развевающимися подолами бегут к воротам.

И Марика кричит на свинью у себя во дворе. Двойняшек она носила к Шербалогу стричь, вот и опоздала. Никак не хотели даваться, глупышки.

Свинья в калитку сперва ломилась, потом к воротам перешла. Посредине не поддавались ворота, да в углу нашлась гнилая доска, свинья ее и выломала. Помчалась через двор прямо к хлеву. Марика к воротам побежала было, да свинья в это время уже перед хлевом носилась взад-вперед как ошалелая. Марика повернулась, хотела туда бежать. И остановилась возле сеней. Руки прижала к груди и стоит.

— Что с тобой? — испуганно спрашивает свекровь.

— Грудь… болит очень…

— Ах ты господи. Да чего ж не сказала? А я, тоже… сама бы догадаться могла. Ну, я сейчас… — закрыв хлев, идет обратно. — Я к соседям, а ты присядь пока, чтоб дети не видели. Под навес, что ли… — и уходит. Через минуту приносит от соседей, от Сокальи, двухмесячного младенца.