Пядь земли - [188]

В церковных воротах встречаются ему двое: он с одной стороны подошел, они — с другой. Имре Вад это, который в прошлом году, в корчме, угостил Кароя Болдога бутылкой по голове, и Тарцали.

Останавливаются на минуту поздороваться.

— Эй… мы с тобой будто сговорились, кореш… — говорит Тарцали, трясет Гозу руку и вроде даже подмигивает.

— Сговорились… — смеется Красный Гоз смущенно.

— Привет, — говорит Имре Вад тихо, с набожным видом; однако и он словно бы тайну какую-то знает, да про себя ее держит, потому что говорить о ней нет смысла.

Чтобы кому-нибудь вперед не вылезть или позади не остаться, идут по дорожке к паперти все трое рядом.

Благовест к концу подходит, судя по всему. Еще раздается несколько частых ударов, потом сбивается перезвон, путается. Еще бы, нелегко малому колоколу выдержать темп с большим: тот — восемь центнеров, а этот — всего два.

Вместе всходят они по ступеням паперти, а в дверях отстает Красный Гоз. «Идите, — говорит, — вперед, я тут не очень разбираюсь, куда идти». Имре Вад оглядывается на него, потом берется за ручку, открывает дверь.

Удивительная это вещь — церковная дверь. Откроешь ее — и видишь множество народу, и все залито сплошным благолепием… Это потому, что каждый, кто сюда входит, благолепным становится. И кроме того, все до того одинаковы — прямо как камыш на лугу или как ласточки на крыше. Никто не шевельнется; никто не смеется и не печалится — все смотрят перед собой, в псалтырь. Только что кончилось пение, и колокольный звон только что оборвался; сейчас должен войти священник. Однако нельзя просто сидеть молча, дожидаясь его.

Тишина. Но тишина эта — преходящая, краткая, потому что псалмы уже ждут своей очереди где-то вверху, под куполом, и паства, все как один, смотрит вверх.

— Псалом восьмидесятый! — громко раздается голос старого Чера, который теперь начинает пение. Он отодвигает от глаз псалтырь, очки его бросают яркий блик в сторону хоров, где школьник торопливо переворачивает доску.

Дружно шелестят листы, словно перелистывается одна большая книга, а не множество псалтырей; еще скворец копошится вот так в стеблях сухого плюща. Имре Вад идет по проходу, сворачивает к скамье, что позади ремесленников. Тарцали с Красным Гозом идут за ним. Все трое склоняют головы и начинают бормотать себе в шляпу: кто молитву, кто так; потом, оглядевшись, усаживаются.

Старый Чер откашливается, глотает слюну и начинает:

Пастырь Израиля! Внемли:

Водящий, как овец, Иосифа,

Восседающий на Херувимах,

Яви себя.

Тянет, закручивает мелодию старый Чер; голос у него хороший, и псалом льется, как ожидание чего-то значительного… Ожидание заставляет последние ноты звучать приглушенно — словно шуршит какой-то шлейф, отливающий шелковистым светом…

Сейчас, в марте, все еще чувствуется в церкви задержавшийся с зимы холод; зябко тянет из-под скамей, из приделов — оттуда особенно. Однако даже поблекшие лица стариков раскраснелись, ожили. Непонятное, идущее изнутри тепло греет людей.

Входит в церковь священник, в руке у него Библия. Идет он медленно, окидывая взглядом паству. Останавливается его взгляд на Красном Гозе. Тому кажется, что священник думает сейчас: мол, каждый достигает где-то своего предела и, достигнув, успокаивается, смиряется. Дрогнул глаз священника: непонятно, то ли подмигнул он, то ли просто слюну глотнул или мятный леденец от кашля.

Кончился псалом, выбранный старым Чером; ректор еще выводит на органе последние замысловатые рулады, потом начинает свой псалом. Паства отпела, что ей полагалось. Однако и вступление к новому псалму долго выводит, закручивает ректор на органе. Играет с ним, как кошка с мышью. Хрипит, клокочет орган; воздух вольно разгуливает по трубам. Наконец, звучат слова псалма:

Буду превозносить Тебя, Боже мой,

И благословлять имя Твое во веки и веки…

Гудит орган, сплетаясь с людским многоголосьем; высокий женский голос прорезает пение, плывет сверху, то взвиваясь, то опадая. Что-то сжимает грудь Красному Гозу, а что — непонятно; да он и не думает об этом, стыдится думать. Смотрит на сидящих напротив старейшин, на девчонок, баб за ними.

Дружно, разом открываются, закрываются рты, и молодые, яркие, и старческие, бледные, будто дикие маки на поле вперемежку с васильками, когда пронесется над ними ветер.

Видит Красный Гоз: вот мужики, там дети, девки, бабы — а другие различия словно напрочь исчезли между людьми. Старше, моложе, богаче, беднее — такого здесь как будто не существует. Кругом лишь паства, людское сообщество, большое и дружное. Неодолимое, как войско на высокой крепостной стене. Кажется Красному Гозу: поднимись сейчас эти люди — весь мир бы прошли насквозь. Горы рассыпались бы перед ними, ветры, бури повернули бы назад, откуда прилетели, пропасти сомкнулись бы, кладбища надолго заросли б травой. И деревья перестали бы сбрасывать листву с приходам зимы…

Дикая сила древних племен, раздел земель под пастбища для табунов, намер пашен на длину полета стрелы, вымачивание конопли и льна, объездка коней — все, все в этом пении. И Красный Гоз ощущает вдруг горячую потребность влиться в этот хор, парить, плыть в нем, как в какой-то волшебной реке, текущей вверх по склону.