Пузырёк воздуха в кипящем котле - [20]

- Вы помните меня? – остановила Варенину Комякова. – Когда-то я у вас ела блинчики.

Лицо Варениной было сосредоточенным и отстраненным, а взгляд направлен не на Комякову, не во вне, а внутрь.

- Извините, - сказала она. – Я очень занята.

- Но вы же закончили работу.

- Извините, - повторила Варенина. – Я очень занята.

На другой день Комякова позвонила Кире:

- Слушай, ты помнишь Варенину? Мы к ней заходили как-то, давно, летом, когда еще письмо писали? Помнишь?

- Ну, - сказала Кира.

- Как она?

- Умерла. Года четыре назад. Я тебе говорила.

- Что-то не помню… - сказала Комякова.

- Это на тебя похоже, - сказала Кира. – Ты никогда не помнишь то, что не касается тебя лично.

- Ладно, - сказала Комякова примиряюще. – Не зверствуй. Отчего?

- Что-то с сердцем.

- Как она вообще жила?

- Не очень. Новое время ей не пошло.

- Новое время не всем пошло.

- Хорошая была женщина! – сказала Кира с вызовом.

- Да я ничего и не говорю.

- С чего это ты о ней вспомнила?

- Не знаю. Вспомнила и все.

- Странно, - сказала Кира.

- Что же тут странного? Что я не могу кого-то вспомнить? Ну, я еще позвоню, - и Комякова повесила трубку.

«Нужно мне очень» – подумала Кира.

Сын Киры к этому времени уже заканчивал шестой класс, дела у мужа шли не то, чтобы так уж хорошо, - нормально. Но на канале телевидения, на котором она работала, происходили разного рода потрясения. Менялась жизнь вокруг, менялись начальники, а вместе с ними менялась политика, или, скорее, наоборот, менялась политика, а вместе с ней менялись начальники. Кого-то увольняли, кто-то уходил сам, громко хлопнув дверью, весь остальной мелкий телевизионный люд перевели на договор (Кира помнила, что это такое) и все висели на этой ниточке, под названием "договор", трепетали, что в любой момент эта ниточка порвется, а значит всеми силами и способами пытались ее укрепить – заискивали, интриговали, раскланивались, сгибаясь при этом настолько низко, что видны были только затылки… Вот среди этих «затылков» она и жила. Обстановка, конечно, понятная, если учесть, что у обладателей «затылков» были семьи и дети, но от этого не менее омерзительная. Все это было Кире настолько чуждо (она же была по-своему горда), что она обособилась, ушла в себя и только дома чувствовала себя человеком.

Возможно из-за всего этого она так увлеклась дачей.

Дача досталась мужу по наследству от отца и, чтобы рассчитаться со старшим братом, у которого дача была, но на наследство он тоже претендовал, они выложили последние сбережения и даже немного одолжили. Дача была старая, запущенная, с деревянным, хилым, двухэтажным домиком, с заросшим бурьяном стандартным участком, по которому торчали искривленные убогие яблоньки и выродившиеся кусты не плодоносящей черной смородины. С отцом, жинившимся вторично, муж не очень-то ладил, но когда отец вторично овдовел, все-таки навещал его и привозил продукты. Кира же на этой даче не была ни разу.

Первый раз она приехала туда осенью. День был холодный и ясный, на соседних дачах жгли траву, пахло свежестью и дымом. В домике было страшно запущено, повсюду валялись старая одежда и изношенная обувь, а в закопченном кухонном сервантике громоздились пожелтевшие тарелки с такой застарелой въевшейся грязью, что отмыть их было уже невозможно. Но мысль, что все это уже принадлежит ей, придавала ее чувствам совсем другой оттенок. Кира вышла на крыльцо и опять вдохнула сырой, свежий воздух осени и запах близкой, не упакованной в асфальт земли. И ей вдруг стало так хорошо на этом крошечном пространстве, как не было уже давно. Словно и ветер, и запахи, и небо над головой, и птицы, пролетавшие мимо, в этом особом месте были ее и только ее.

Короче, подсела она на эту дачу… Каждую субботу, каждую свободную минуту рвалась только туда. Тем более, от города она была недалеко. Она вымыла и выскребла домик, безжалостно вывезла на маленькой тележке хлам чужой, прожитой жизни – все это тряпье, склянки из-под лекарств, старый радиоприемник, треснувшие елочные игрушки… Сама оклеила стены недорогими обоями, повесила на окнах новые, кокетливые занавески, нашила из лоскутков одеял, покрывал, навязала половичков и, после мучительной борьбы с лопатой и неподатливой, запущенной землей даже как-то привела в порядок участок. Весной она заставила рассадой все подоконники и накупила книг из серии «Ваш огород». Все мысли ее теперь были заполнены дачей, что прибить, что доделать, что достроить, приятным таким мечтам, сладким, почти как в детстве. И вот как-то утром, когда она собиралась на дачу и одновременно предавалась мечтам, опять позвонила Комякова.

- Привет, - сказала Комякова.

- Привет, - сказала Кира.

- Надо жить, а следовательно надо есть, - сказала Комякова.

- Да неужели? – сказала Кира.

- У всех этих мерзавцев, с которыми я работала, деньги были на первом месте, - сказала Комякова, великодушно не обращая внимания на Кирин прикол.

У тебя-то они тоже были, – подумала Кира.

- Есть идея, - сказала Комякова. – Человек нужен. Одна я не справлюсь.

Только не я! – подумала Кира, а сама сказала:

- А что?

- Приезжай, - сказала Комякова. – Обсудим.

И Кира, вместо того, чтобы отвезти на дачу очередную порцию рассады, посадить крочешный лук-севок и вообще отдохнуть душой, проклиная все на свете, а главное – себя, поехала к Комяковой.