Пузырёк воздуха в кипящем котле - [17]

Визит к Яше Гинзбургу подействовал на Комякову крайне неприятно и неприятно было вспоминать его вспотевший лоб и начинающуюся лысину, с начесанной на нее мокрой прядью волос, неприятно вспоминать его растерянную жену, которая в другом месте и в другое время, по свидетельству очевидцев, конечно же, вела себя иначе…

«Какое мне до них дело? – думала Комякова. – Какое дело?»

В тот же день к ней пришел Моцарт, такой же взволнованный и суетливый, как Яша Гинзбург. Он принес две видеокассеты.

- Зачем—это? – спросила Комякова.

- Посмотри, - сказал Моцарт. – Посмотри, на кого ты работаешь.

- Ладно, посмотрю… - нарочито лениво сказала Комякова.

- Посмотри! – истерично закричал Моцарт уже с порога.

Кассеты она так и оставила в ящике стола, а сама отправилась домой. На другое утро они исчезли…

К полудню следующего дня позвонил Антон.

- Почему не вышли материалы? – спросил сухо.

- Я проверяю факты, - сказала Комякова.

Антон помолчал. Потом сказал:

- Что мне с тобой делать? Ну что мне с тобой делать? - и повесил трубку.

В кабинете у нее была утренняя текучка, но как только все разошлись, она перезвонила Антону:

- Если я тебя не устраиваю, я могу уйти…

- Умная! – грубо сказал Антон. – Очень умная! Думай, черт возьми, куриным своим умом! Господи, сколько у меня с тобой хлопот! – и опять повесил трубку.

Пришел ответственный секретарь, приходила бухгалтерша, еще кто-то, но всех Комякова отсылала. Она сидела и думала.

Попалась! – думала Комякова. Лучше на рынке торговать, снег грести, черным трудом зарабатывать свой хлеб… Лучше все что угодно, только не это. Она пропускала статьи, печатала то, что требовали, не вникая, решая чьи-то запутанные дела. Но тут перед ней был хорошо знакомый человек, Яша Гинзбург. Никаких там особых чувств, никакого там особого тепла она к нему не испытывала, более того, именно сейчас он был ей скорее неприятен, но было что-то в ней самой, что-то главное, жесткое, прямое, стальное, то, что можно было бы назвать «принципами», и вот эти свои «принципы» она не могла не подломить, не сдвинуть. И она понимала, что если и попытается это сделать – подломить или сдвинуть – это будет стоить ей ее же собственной жизни. И уйти, куда уйти ей так хотелось – да куда угодно! – тоже не получится. Она слишком много знала, слишком много, хоть так и не посмотрела эти проклятые кассеты. И именно это имел в виду Антон, когда сказал про «куриный ум». Попалась, - думала Комякова. – Ду-ра, дура, дура!

Из редакции она ушла поздно, позже всех. Долго брела пешком, по каким-то уже малознакомым улицам, мимо чужих домов, чужих молчаливых стен. Неужели есть только это? – думала Комякова. – Вечные тиски обстоятельств, плен реальности… Потом она долго топталась в ночном магазине, рассматривая товары, но так ничего и не купила… Можно было отправиться к кому-нибудь к гости, и она стала прикидывать – к кому. Но время было позднее, а близких людей, друзей, к кому можно было заявиться вот так, запросто, в десять вечера, у нее уже не было. Когда-то были и много, а теперь – никого. Честолюбие и дружба несовместимы, - думала Комякова. У честолюбца не может быть друзей, дружба предполагает равенство. Друзья ревнуют, завидуют, обижаются. Друзья – тонкая материя, на то они и друзья. На друзей, наконец, нужны время, душа и силы. Откуда они у честолюбца? У честолюбца могут быть только попутчики. Новые, с каждым поворотом судьбы, новые на каждой остановке, до тех пор, пока с ними по пути…

Родители, брат, они, конечно, были у Комяковой… Но жили своей, очень далекой от нее жизнью. Когда-то, вложив все свои сбережения в ее кооперативную квартиру, родители решили, что выполнили по отношению к ней свой долг. Ее развод они не одобрили, характер дочери им был непонятен.

Со временем же они вообще перебрались к более понятному, а поэтому возможно и более любимому сыну в небольшой город, где тот сначала служил, а потом и осел навсегда. Комякова было решила им позвонить, тем более как раз проходила мимо главпочтампа, купила жетоны, зашла в кабину и начала набирать номер… как вдруг представила голос отца и голос матери, и то, чтог она им скажет, и то, что ей скажут они… и повесила трубку, не дожидаясь связи…

К своему дому она подошла в половине двенадцатого, как раз в этот момент посмотрела на часы. Она уже подошла к подъезду, как услышала за спиной легкие, быстрые шаги и что-то тяжелое, невыносимо тяжелое обрушилось ей на голову…

Комякова не летела, не видела ни туннеля, ни яркого света в конце этого туннеля, не умерших близких, ничего, о чем пишут и говорят.

Было совсем иначе.

Большая, тяжелая д в е р ь была не заперта, и она вошла в прихожую старой квартиры Моцарта. Напротив дверей стояла бабка.

- Проходи, раз пришла, - сказала обычно молчаливая бабка Моцарта. Голос у нее оказался глухим и одновременно скрипучим.

В большом зале горела всеми рожками хрустальная люстра, и все вещи отбрасывали тени. В зале никого не было.

- Подожди, - сказала бабка Моцарта. – Скоро придет.

- Кто? – спросила Комякова.

Бабка ничего не ответила, ушла на кухню и стала греметь посудой.

Комякова сидела в ожидании долго, очень долго, а возможно, ей так казалось. Наконец, вошел среднего роста очень обыкновенный человек лет шестидесяти. Седой, в очках, в шерстяном старомодном полувере с оленями на груди, аккуратно заштопанном на локтях. Лицо у него было узкое, с сухими, мелкими чертами, немного лисье. В руках – большая, общая тетрадь, тоже старого образца. Он сел под люстру с края большого круглого стола, положил перед собой тетрадь и стал что-то искать в ней, переворачивая страницы. Человек показался Комяковой знакомым. Она даже вспомнила, кто он. Да, работал когда-то на телевидении… В сущности, очень незначительный человек. Тихий, незаметный, скорее какой-то жалкий по мнению тех, молодых, к которым принадлежала и Комякова, и которые хотели что-то из себя представлять и значить. Он не хотел ни представлять, ни значить. Просто жил свою жизнь. Как-то Комякова выхлопотола ему бесплатную путевку в санаторий. Он зашел поблагодарить и тогда на нем был этот же полувер и выглядел он точно также.