Пузырёк воздуха в кипящем котле - [13]

Антон пережил эту историю стоически, ни с кем не делился, не обсуждал, не отвечал на бестактные вопросы. По дочке тосковал, конечно, но справился и с этим. На очередных выборах прошел депутатом в госдуму, окончательно забросил холдинг (еще и потому что, хоть никаких внешних причин для разрыва с Комяковой у него не было, ему почему-то не хотелось ее видеть). Так что стала Комякова в холдинге полновластной хозяйкой. Через несколько месяцев она сократила торговый отдел… И Худош тоже исчез… Навсегда. Из ее жизни. К Кире она относилась по-прежнему тепло, но совсем уже отстраненно. Она победила и больше в ней не нуждалась. И когда Кира заметила, что хотела бы вернуться на телевидение, сказала:

- Я тоже об этом думала. Что тебе ходить в домработницах.

И помогла устроиться на очень неплохую должность. На прощание они немного выпили. Они сидели в чистенькой, обновленной квартирке Комяковой и расслабленно потягивали молочный итальянский ликер, заедая крошечным, воздушным печеньем. Питье и закуска для настоящих дам. И Комякова сказала:

- Вот интересно? Я иногда думаю… Что было бы, если б я отправилась на свидание к Яшке Гинзбургу и не перелезла тогда через забор?..

II

Иногда Кира думала о своей судьбе… Ведь есть же такое понятие – судьба. Неожиданные встречи, счастливые совпадения, моменты, когда жизнь поворачивается и течет уже совсем по другому руслу. Но это все у других. Она же жила, как будто бы вовсе без судьбы, ровно, в одну сторону, с одним мужем, в одной квартире… Только годы тихо, но упорно ползли от января к декабрю по замкнутому кругу. Это и есть моя судьба, - думала Кира с грустью.

Была ли судьба у Комяковой? Комякова сама была своей судьбой, как Кира была своей. Но связь между этими двумя судьбами оставалась.

Иногда Комякова ей снилась. Обычно они шли куда-то или ехали, в смутных, непонятных обстоятельствах, как это и бывает во сне. Было, летели на самолете, и Комякова кричала ей: «Посмотри вниз!», но Кира боялась и не смотрела. Как-то, в ночь с четверга на пятницу, а с четверга на пятницу, по мнению некоторых, снятся вещие сны, Кире приснилось, что они с Комяковой пробираются по какой-то незнакомой, грязной, замусоренной улице и в руках тащат целлофановые пакеты, тоже набитые абы чем. Проснувшись, она подумала, что у Комяковой непременно должны быть неприятности. В тот же день она услышала, что холдинг, которым та управляла, обанкротился.

Антон пришел к Комяковой около полуночи. Увидав в дверном глазке его круглое лицо, Комякова сначала хотела не открывать.

- Это я, - сказал Антон. – Один, - и приблизил к глазку свой глаз, как бы заглядывая в квартиру.

Они постояли так немного, глядя друг на друга, глаз в глаз… И Комякова открыла.

Она еще не ложилась и даже не переоделась в халат. Каждый вечер теперь она выпивала несколько рюмок какого-нибудь крепкого напитка – коньяка или виски и, забравшись с ногами в кресло, вырубив у телевизора звук, разговаривала сама с собой. Впустив Антона в квартиру, она заняла прежнее место и только бутылку коньяка быстро спрятала под журнальный столик. Впрочем, Антон ее заметил.

- Я тебе говорил, - сказал Антон, усаживаясь напротив. – С самого начала.

- Знаешь, - сказала Комякова. – Знаешь… Пошел бы ты куда подальше…

- Я-то пойду, - сказал Антон. – А ты куда пойдешь?

- Туда же, - сказала Комякова. – Куда подальше.

- Надо подумать, - сказал Антон. Он нахмурился, и его круглое лицо стало напоминать лицо состарившегося мальчика. – У тебя что-нибудь осталось?

- В смысле? – сказала Комякова. – Ты деньги имеешь в виду?

- Да, конечно, - сказал Антон.

- Нет, - сказала Комякова. – Ничего. Только эта квартира.

- Ну ты даешь! – сказал Антон.

- Даю, - сказала Комякова.

- Кто же так делает?

- Я и делаю…

Помолчали.

- Тебе-то что, - сказала Комякова. – Ты же меня не простишь…

- За Инку? – сказал Антон. – Да ладно! При чем здесь – прощу или не прощу… Может, это и к лучшему. И так все долго тянулось.

- Долго, - подтвердила Комякова.

- Надо подумать, - опять сказал Антон.

- Если уж думать, думай быстрее, - сказала Комякова капризно. – Мне завтра уже есть нечего.

Антон посмотрел под журнальный столик, где за изогнутой ножкой пряталась бутылка коньяка, и сказал:

- Что уж… Давай рюмку!

И они выпили почти целую бутылку, закусив поделенной надвое шоколадной конфетой. А потом пели «Заботу» (это про то, что нету другой заботы, кроме как «жила бы страна родная»), и «Бригантину» пели (про то, как в синем море бригантина, имелся в виду такой средневековый пиратский корабль – бригантина, подымала паруса) и даже песню про Щорса… Любимые песни Антона. Голос у Комяковой был глухой, хрипловатый, приятный и слух хороший, Антон же пел тонким тенором и, хоть всегда чуть фальшивил, пел с душой. Он придвинул свое кресло к ее креслу, и даже нагнулся в ее сторону, чтобы голоса их больше сливались. Слабость была у Антона к Комяковой, хоть с годами он стал совсем жесткий человек. И взгляд у него стал тяжелый и какой-то такой концентрированный, прямо до черноты, до точки, черной точки в центре. И даже, когда он пел такие любимые им когда-то песни, у него был такой взгляд. Комякова же посматривала на него и думала, откуда вокруг нее появились такие люди? Не было, не было и вдруг – на тебе, появились. Откуда? И сама же себе отвечала. Да от верблюда! Двугорбого. В одном горбе – все их хорошее, в другом – плохое. В одном – будущее, в другом – прошлое. А сами они сидят между. Быстро бежит верблюд, догоняет время, а они покачиваются. Из стороны в сторону, из стороны в сторону, от одного горба к другому. Лишь бы удержаться. А ведь Антон из лучших. Во всяком случае, циником он никогда не был. Иначе, какая у Комяковой могла с ним быть дружба?