Путями истины. Сборник мистических рассказов и повестей - [51]

— Так что же я должен по-твоему спасать! — загремел вдруг голос Веника.

За окном тут же громыхнуло-поддакнуло и на горизонт стали набегать тучки.

— Но ведь погибнут миры! Все эти люди, звери, прочие твари… Все погибнут! Поймите же, им нужен, наконец, Творец, им необходимо чудо! Чудо, потерянное много тысяч лет назад. Иначе, безначальное в них перевесит, и великий огонь пожрет время и пространство. И возродится из него семя Неразрешенного…

Веник не слушал Черта. Он смотрел, как за окном подрагивает в ожидании грозы зеленый тополиный лист, похожий на маленькое сердце. Откуда-то из памяти вдруг поползли неуверенные стихотворные строчки…

«..бился лист и дрожал, как животное…» «..я искал..»

Наконец, память зацепилась за «я искал» и строчки поползли уверенней, задевая и калеча друг друга…

Я искал — не потерю, не истину,

Я бродил в лабиринте привычного.

Лист дрожал. Ветер бил в него. Искренне

Верил я в боль листа необычную.

Но сорвал. Не отдал богу — богово.

Голос свой заглушил. Обессиленный

Дрожью жизни. И правом двуногого

Брать и сердца лишать все красивое

Бился лист и дрожал, как животное

Что ж — бери, что нашел. Ешь и пей его

Дождь слезой по лицу. Ветер под ноги.

Бьюсь, как лист на ветру. Не жалей меня.

За окном становилось всё темнее. Пронесся, рыдая, первый порыв ветра, заставив затрепетать листья на тополе. И, кажется, один листок…

Веник отворотил взгляд от окна.

— Так почему же я не уклоняюсь с пути своего «добра»? — тихо и грустно спросил он. — Кто я? Абсолютное зло. Другой принцип? Принцип действия? И действие всегда есть зло?

Веник заплакал, и за окном снова загрохотало. По стеклу побежали первые капли, потом струйки.

— Опомнитесь, Гос! Сейчас вы клонитесь в сторону, губительную для нас! Сейчас вселенские весы утратят равновесие! — печально воскликнул Черт. — Потом вспенятся волны, и луна опрокинется в океан…

— Что бы ты понимал, дурак, в равновесии мироздания, — беззлобно оборвал его Веник. Равновесие установится, как только исчезнет ошибка. Неужели ты не понял еще, что ошибка — это я? Так пусть же я буду самой низкой из земных тварей, которой не по рангу решать. Тем, кому и в голову не придет, что он творит — добро или зло, — тихо сказал Веник.

И дождь иссяк. За окном потихоньку начало светлеть, словно просидели эти двое всю ночь, и начал заниматься рассвет.

— А теперь я, сотворивший тебя, неблагодарного, — возвысил голос Вениамин, — приказываю тебе — Изыди! И выброси из головы все эти бредни! Нет и не будет в вашем мире творца. Живите сами.

С крыш срывались последние капли. В пустом кабинете сидел грузный пожилой мужчина, бледный, с синюшными веками и держался за сердце. «Кажется, отпустило на этот раз, — с облегчением думал он. — Ничего. Это из-за грозы. Сейчас… валидольчику под язык…»

Апокалипсис откладывался еще по меньшей мере лет на… Да кто его знает, сколько он проживет еще — этот обрюзгший, давно надоевший всем редактор отдела поэзии?

Конец закрытого города

Повествование это состоит из многих, разрозненных во времени частей. Но все они читаются как один день. Ведь ничто в положении этих людей уже не имеет смысла. Даже время.

— Кто там, в углу за ширмою?

— Пилат.

От радиации он отмывает руки.

Иван Драч, «Чернобыльская Мадонна»

Колючка:

— Какое сегодня число?

Каблук:

— Тридцать второе. Завтра будет минус первое.

Лев Устинов, «Бочка меда»

Старушонка с узлом заговорилась было, маяча кому-то в окно, но вдруг прыснула по-кошачьи в подворотню. В соседнем проеме задернулась штора, и в дыре, пальцем проделанной в выцветшем ситце, появился любопытный зрачок, полный ужаса, отвращения и любопытства. По улице шел киевец.

Его почти человеческое туловище венчала угловатая, скошенная к затылку голова, смуглое до черноты лицо обрамляла жесткая непокорная шерсть, ноздри были вывернуты, а уродливый синегубый рот кривился в зверином оскале.

Красные глаза киевца метнулись к шторе, и зрачок пропал. Женщина за окном билась в припадке.

Шустрая бабка вынырнула из другой подворотни, оглянулась, позвонила в железную дверь подъезда и прошмыгнула внутрь.

Шел третий час дня. Улица была пуста. Лишь изредка, держась середины, пробегали, озираясь, люди.

* * *

49-й жевал молча. Все его внимание было поглощено кусками еды на тарелке.

Лариса, казалось, сосредоточилась на вязании, но из-под ресниц следила за ним. Теперь, когда 49-й стал совсем взрослым, ее не покидал страх. Раз за разом она невольно выхватывала взглядом его ослепительно-белые под темными губами клыки — два сверху и два снизу, почти такие же, как у людей, только гораздо длиннее.

49-й наелся, его потянуло в сон. Он подошел к дивану, неуклюже завалился и сунул уродливую голову Ларисе на колени. У нее ёкнуло что-то внутри, но она только выше подняла руки с вязанием.

49-го Лариса называла Лешенькой. Когда она рожала, было уже сорок восемь таких, и она не знала, что родит сорок девятого.

Первого мальчика-мутанта мать встретила младенческим криком. Его смуглое тельце было нормальным, только лицо… У Ларисы помутилось в глазах, когда она увидела своего Лешеньку. Но она стиснула зубы и сделала всё, что смогла. По крайней мере, 49-й не уходит из дома туда, где живет большинство киевцев — в подземный город дренажных и канализационных туннелей. И потому он почти не агрессивен. Правда, Лариса все равно его боится.