Путники в ночи - [3]

Прохор Самсонович поднимает массивную трубку на обвислом тряпичном шнуре. Надежный аппарат 50-х годов, помнящий разносный голос хозяина района. С помощью этого аппарата решались когда-то судьбы людей, поднимались надои и привесы, росла урожайность полей.

Телефон – последний символ номенклатурного значения Прохора

Самсоновича. В первые годы перестройки телефонные номера стали дефицитом. Новый начальник районного значения потребовал отдать номер ему, а провода бывшему “партократу” отрезать.

Прохор Самсонович написал жалобу в область, но ему не ответили.

Тогда он позвонил в Москву сыну, в то время набирающему силу подпольному миллионеру, тот, в свою очередь, звякнул куда надо – пенсионера оставили в покое, даже извинились.

– Алё! – Прохор Самсонович делает кляксу на листе бумаги. Выражение вдумчивой удовлетворенности сменяется угрюмой настороженностью. – Ты чего, Вадимчик?

На звонок выходит из соседней комнаты Игорь, москвич, сын Вадима, здоровается со мной за руку. Ладонь сильная, спортивная, и в то же время мягкая, городская. На юном лице задумчивость.

Прохор Самсонович с силой прижимает трубку к большому красному уху.

В напряженных пальцах трепещет бумажный лист – старик недоволен звонком, отвлекшим его от правки статьи.

– Алё?.. – Он прислушивается к шумам на линии. – Вадим? Ты чего?

Нормально тут у нас… Все хорошо, говорю!..

Старику чем-то неприятен телефонный разговор. Статью сегодня он вряд ли поправит, и обедать, скорее всего, не пригласит, хотя из кухни доносится запах вареной картошки. Бывший Первый любит картошку со сметаной, которую ему “по старинному блату” приносит Полина – пожилая рабочая молзавода. И сало старик по-прежнему уважает: “Что ни ешь, а без сала всё непрочно!”

Из трубки через старинную мембрану на всю комнату звенит писклявый голос Вадима. Я расслышал фамилию Стрижова, нашего общего с Игорем приятеля, с которым каждый день на берегу пруда сражаемся в шахматы.

– Да, Стриж, понимаешь… – как бы с неохотой сообщает Прохор

Самсонович, голос его становится приглушенным. – Не знаю, зачем он вернулся, меня это не интересует, этот хулиган, к тому же убивец! – последнее слово старик произносит на старинный лад, со скрытой насмешкой.

Некоторое время на том конце провода молчание, затем вновь неразборчивое звяканье мембраны.

– Никакой дружбы, просто в шахматы играют, – бормочет старик. – Не выдумывай… Всё, говорить больше не об чем, пламенный привет!

Он с раздражением шлепает трубку на рычаги аппарата, вздыхает, рукопись отложена в сторону.

– Надо было драть паразита ремнем и оставить при себе, чтобы не лез поперек батьки в буржуи! – бормочет седой великан, поворачивается красным лицом, с которого постепенно стекает гнев. – Завтра приходи к обеду, бутылочку не забудь купить!..

Подает на прощание массивную пухлую ладонь, в ней я ощущаю тычущуюся свернутую бумажку – деньги. Опять, наверное, пятисотка. Это гораздо больше, чем я потратил на продукты. Но старик не позволяет мне даже заговорить по этому поводу, сжимает мой кулак со сложенной свежей купюрой. Медлительный, но всегда как бы торжественный голос большого начальника, пусть даже и бывшего:

– Спасибо, что не забываешь меня!

Возвращаюсь от Прохора Самсоновича, и уже в райцентре, возле гастронома встречаю бывшего зоотехника Толстова, заметно выпившего:

– Что там пишет в газете этот твой бывший Первый? Старческий бред и сплошное вранье. Тоже мне, краевед нашелся!

Зоотехник рассказал о том, как в давние советские времена Прохор

Самсонович снял его с работы из-за породистого хряка, сдуру сиганувшего на бревно и сломавшего себе член. Идиот-хряк принял дерево за настоящую свинью. Пришлось сдать его на мясо.

Первый не поверил реальному факту:

“Ты, негодяй, пропил ценного хряка, которого я лично заказывал в племсовхозе! В старые времена тебя бы за это…”

ЗАСУХА

С раннего утра старик поливает огород. Воды не жалеет, ее много в водопроводе, в подземных неиссякаемых жилах земли. Неспешно шевелит шлангом, дарит растениям воду. Вид у него торжественный и слегка напряженный, как у врача, вливающего больному дефицитное лекарство.

Долго работать не может – мучит одышка, начинает кружиться голова, что-то хлюпает в груди, словно неисправный насос.

Сполоснув лицо студеной водой, взъерошив седые волосы, Прохор

Самсонович присаживается в тень клена.

Воздух недвижим, пахнет гарью, небо дышит синим дымком – под Москвой горят торфяные болота. Тракторы, которые тушат пожар, проваливаются в подземную раскаленную бездну вместе с мужественными трактористами.

Старик вытирает нечаянную, общественного значения слезу – ему жаль безымянных героев, которые всегда есть в русском народе – они готовы идти в пекло за просто так, нужные люди всегда оказываются в нужном месте.

Воздуха не хватает, кажется, солнце выжгло его даже из теневой прохлады, и каждый новый вздох старческие легкие забирают, словно из пустоты.

“А на своем ли месте был я, руководитель? – мучительный безответный вопрос. – Исполнители были, есть и будут: они пашут, сеют, тушат пожары. Я же управлял ими, взращивал этот край почти до самой перестройки…”