Путник, зашедший переночевать - [37]

Человеку свойственно ошибаться, а уж мне более всех иных. Вот я был уверен, что Йерухаму нет дела до других людей, а теперь выясняется, что это не так. Оказывается, в городе есть человек по имени Рахель, и, оказывается, эта наша Рахель каждый день, когда ее отец становится на дневную молитву, выходит из дома, идет к Йерухаму и ждет его возвращения с работы. Вот почему он так тщательно отмывается в речной воде — чтобы войти в дом чистым.

Я сказал раньше, что люди в городе не упоминали при мне о Йерухаме. Но теперь они почему-то вдруг о нем заговорили. Точнее, заговорили они как раз о том, что дочь хозяина гостиницы бывает у этого Йерухама. Но, говоря о ней, эти люди тем самым заговорили и о нем.

Сам я не видел, что она ходит к нему. Мои глаза не созданы для того, чтобы видеть без посторонней помощи. Это в детстве я видел все, что хотел. А когда я подрос, мое зрение ухудшилось, и я стал видеть только то, что мне показывали. Откуда же я узнал о Рахели? Люди говорили, и порой их голоса достигали моего слуха. Тем не менее трудно было понять, что общего у младшей дочери хозяина гостиницы с простым дорожным рабочим. Во-первых, потому, что… а во-вторых…

Интересно, почему я любое свое утверждение разделяю на «во-первых» и «во-вторых»? Потому ли, что жители Шибуша все свои речи начинают с этого «во-первых… а во-вторых…», или просто потому, что нахожусь в двух разных местах сразу: наяву живу вне Страны Израиля, а во снах возвращаюсь в нее?

Кстати, Страна Израиля, которую я вижу отсюда во снах, совсем не такая, какой я ее знаю сегодня. В моих снах она такая, какой была много лет назад, когда я жил в квартале Неве-Цедек. Сейчас это маленький квартал Тель-Авива, но тогда это был обособленный городской район, лучший из всех. И в нем жила маленькая Рухама со своей матерью. Не знаю, жива она еще или умерла, а если жива, то стала ли скрипачкой, но так или иначе, ее первая скрипка умерла — она сама подожгла ее однажды, чтобы поджарить маленькую рыбку для одного молодого парня.

Оставлю, однако, этого парня, который оставил Рухаму, и вернемся к ней самой. Каждый раз, когда она приходит ко мне во снах, она приходит с той скрипкой, зовет меня по имени, и скрипка вторит ей. А иногда она наигрывает мое имя на скрипке, а сама вторит ей голосом. Когда она так играла при мне, я не говорил ей ни слова, но когда она попыталась сыграть «Мертвых соседство иль тьма преисподней…», я остановил ее. Во-первых, потому, что мне надоели рифмы типа «преисподней-Господней», а во-вторых, моя душа не лежит к музыке.

Но Страна Израиля — это не только Неве-Цедек. Есть в ней многие другие места, и некоторые из них даже наяву похожи на сон. А превыше всех — Иерусалим, город, который Всевышний избрал из всей Своей Страны, — красивый, чистый и совершенный. Так стоит ли удивляться, что человеку, спящему в Шибуше, снится сон об Иерусалиме. Известно, что у всякого человека имеется 248 органов и 365 сухожилий, в точном соответствии с количеством заповедей в Торе, которых тоже 613, поскольку 248 из них велят человеку «делай то-то», а 365 велят ему «не делай того-то». Но Иерусалим возвышается над всеми людьми, ибо он упоминается в Торе 614 раз и тем самым на единицу превышает всякого человека. Человек, удостоившийся выполнения заповедей, спокойно идет почивать ночью на ложе своем, чтобы набраться сил и с утра снова выполнять эти заповеди; тогда как человека, который не удостоился их выполнения, тревожат его сны, и нет ему покоя. Но и тому и другому не достичь высоты Иерусалима. Поэтому если человек умен, то днем он размышляет об этом городе и тогда ночью видит его во сне.

С тех пор как я покинул Иерусалим, не было и дня, чтобы я не размышлял о нем. Но не потому, что я так уж умен — просто человеку свойственно думать о своем доме. А однажды ночью, когда я спал в гостиничной кровати, я вдруг обнаружил, что иду по улицам Иерусалима — иду так, как шел бы наяву. Иду и захожу в книжный магазин, а когда выхожу из магазина, какой-то старик шепчет мне: «Если ты ищешь книги, иди со мной». Я спрашиваю: «Куда?» А он говорит: «Ко мне домой». Я спрашиваю: «А где твой дом?» А он говорит: «В четырех локтях[58] отсюда. Пойдем, и обретешь еще четыре локтя Страны Израиля». И вот я иду с ним и уже устал от ходьбы, и тут он показывает мне рукой: «Это здесь». Я смотрю, но ничего похожего на дом не вижу. Тогда он берет меня и вводит куда-то вроде кладбищенского склепа. И тут все мои члены онемевают, как будто они отделились от меня, и мое тело тоже как будто отделилось от меня, и я уже не чувствую ничего, кроме какой-то приятной тяжести в голове, словно кто-то гладит мне голову любящей рукой. А потом я будто бы совсем перестаю существовать, и от меня не остается ничего, кроме этой приятности, которая длится, не прекращаясь. Казалось бы, как это может быть ведь когда существование человека прекращается, должны прекратиться и все его ощущения, а тут эта совершеннейшая приятность? А еще непонятней, что это мое недоуменное вопрошание лишь добавляет к моей приятности. В этом есть какая-то новизна — ведь обычно чем больше вопросов, тем больше боли. И что самое удивительное что и новизна эта тоже приятна.