Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - [117]
Я задаюсь вопросом о смысле и власти информанта.
Вторая проблема заключается в невозможности отчуждения имени от человека. В социальных науках, занятых выявлением и изучением типичного, принято требование анонимности. В документальной прозе это порой невозможно. Точнее, возможно настолько же, насколько в мире возможно почти все что угодно. Порой невозможно отделить действительное имя человека от его рассказа, реплики или образа, не нарушив эстетической ценности этого единства. Однако, разумеется, иногда это необходимо делать из этических побуждений вопреки побуждениям эстетическим.
Дело в том, что в комплексе с высказыванием информанта его имя может быть рассмотрено как разновидность его высказывания, так как для адекватного прочтения высказывания ощущается значимость фонетики, этимологии, в целом семантики имени автора. В конечном счете случайность или неслучайность имени автора в контексте внетекстовой действительности вряд ли может быть установлена.
В III веке н. э. Мефодий Олимпийский, епископ Патарский писал: «…после всего ввел в мир человека, точное подобие собственного его образа, предуготовив для него этот мир как прекраснейшее жилище и своими руками образовав его – как бы прекрасное изваяние в великолепном храме»[478]. Мне близко понимание мира как некоторого подобия художественного произведения в его сложности и целостности.
В своей диссертации «Имя автора: историко-типологические аспекты экспрессивности» В. В. Мароши пишет: «Личностная выразительность обычно включена в понятие индивидуального стиля, номинированного авторским именем. В то же время в стилистике под экспрессивностью знака понимается „наличие связи между означающим и означаемым“[Долинин, 1978: 119], то есть прежде всего мотивированность знака, осознанность его „внутренней формы“. В дальнейшем мы будем употреблять понятие „экспрессивность“ в этом узком и конкретном смысле, избегая неопределенности эстетического и психологического толкований. Нас будет интересовать степень текстовой и поведенческой мотивированности такого неотъемлемого атрибута индивидуальности автора, как имя, возможности реализации его „внутренней формы“ в произведении и жизнетворчестве»[479].
Работая с биографическими интервью, я ловлю себя на мысли об эстетической невозможности иной номинации, нежели та, которая существует в действительности. При именовании Владимира Виталием или, например, «информантом № 1», или при полном удалении имени и сохранении общих социальных характеристик утрачивается либо искажается прочтение части содержания его высказывания.
Третья проблема заключается в том, что написание документальной прозы требует от меня ровно той же «лжи», того же художественного вымысла, той же трансформации, к которым прибегают люди, рассказывающие мне о своей жизни. Намеренное искажение фактов, описание фактов, не встречавшихся в действительности, наконец, субъективный способ отбора документальных фрагментов и фактов, как ни странно, оказываются важными и нужными. Таким образом, создавая произведение документальной прозы, я сама занимаюсь не чем иным, как мифотворчеством в том его понимании, которое я приводила выше.
Такие элементы «лжи» позволяют говорить в тексте о том, о чем прямо по разным причинам говорить невозможно, так как они, например, дискредитируют информанта или исследователя, или автора-повествователя, за маской которого скрывается исследователь. Такую роль может выполнять описание не существовавших ситуаций, но которые могли бы (по мнению/ощущению автора прозы) существовать, разделение истории одного человека на истории нескольких людей, описание встречи с человеком, не существовавшим, вкладывание собственной истории в уста сфабрикованного информанта и т. д. При этом, как и в случае с художественным вымыслом, неизбежной условностью мира, моделируемого в художественном произведении, подобные элементы «лжи» могут содержать более точный и глубокий смысл, чем элементы, содержащие описание того, что максимально близко к происходившему в действительности. Возникает вопрос: можно ли маркировать подобные элементы в своем тексте, объясняя их природу, и при этом не дискредитировав само сообщение/произведение наличием этой «лжи» и признанием в ней?
Описанную ситуацию можно оценить следующим образом: проза перестает быть документальной и приближается к художественной, а об исследовании в таком случае лучше позабыть; в конце концов, зачем пытаться имитировать науку, если можно заниматься художественной литературой, делом не менее уважаемым и важным. Все так. Но мне уже много лет грезится перспективность этих сомнительных пограничных форм, способных объединить рациональное и иррациональное в познании. К тому же высказывание сомнений и уязвимых тезисов представляется мне неплохим путем для обновления языков гуманитарных наук и организации пространства действительно междисциплинарного диалога способом балансирования между «лажей» и «ложью».
Мне вспоминается барон Мюнхгаузена из фильма Марка Захарова: его предложение добавить в календарь 32 мая, которому нет места в сетке календаря. Хочется закончить знаменитым высказыванием этого никогда не лгавшего персонажа, слегка его перефразировав: «[Мы] слишком серьезны. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица… Улыбайтесь, господа, улыбайтесь». Когда мне случается быть на научных конференциях или иным образом участвовать в академических дискуссиях, иногда хочется сказать себе эти слова, спасающие от «лажи» и примиряющие с «ложью».
