Пути и вехи: русское литературоведение в двадцатом веке - [98]

Отдельно стоят уникальные биографические книги сына Бориса Пастернака Евгения Борисовича Пастернака, систематически обобщающие уже известный и опубликованный, а главное, совершенно неизвестный находящийся в семье поэта эпистолярный, мемуарный и иной документальный материал о жизни и творчестве поэта. В результате перед широким читателем впервые предстала достоверная и подробная картина жизни поэта во всех её сложностях, триумфах и конфликтах. Работы Е. Б. Пастернака и Е. В. Пастернак по исследованию биографии Бориса Пастернака — это счастливый образец того, как можно было бы приступить к созданию полной академической биографии поэта.

Говоря о возрождении академического литературоведения в Советском Союзе после смерти Сталина, и особенно в семидесятые-девяностые годы XX века, нельзя не упомянуть, плодотворных и интересных исследователей русской литературы — исследователя поэтики Чехова А. Чудакова, чьи книги внесли много нового и оригинального в понимание прозы Чехова, и исследователя творчества Пушкина С. Бочарова, создавшего новую школу прочтения лирики поэта. Особенно велика роль С. Бочарова в собирании, систематизации и публикации научного наследия М. М. Бахтина. Надо отметить, что в творчестве обоих учёных прослеживается явственное присутствие идей структурно-семиотического направления.

Направление, испытавшее на себе весьма благотворное влияние этих идей — это фольклористика в широком смысле слова, включая исследование античной словесности. Здесь мы возвращаемся к плодотворным идеям основателя русского литературоведения Александра Веселовского. Как я уже отметил выше, большое внимание к этим идеям наблюдалось и наблюдается в работах Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова, особенно в том, что касается развития малых форм фольклора, «малых жанров», связанных с языковой семантикой. Масштабное осмысливание и освоение всего наследия А. Н. Веселовского началось в работах В. М. Жирмунского. По-настоящему полное и разностороннее развитие наследия Веселовского мы находим в фольклористических и компаративистских работах ученика Жирмунского Елеазара Моисеевича Мелетинского (1918–2005). Работы эти важны и сами по себе, и потому, что из них выросла целая весьма активная школа структурной и семиотической фольклористики, оплодотворившая всю русскую фольклористику, которая теперь немыслима без структурных и семиотических методов. Е. М. Мелетинский — один из наиболее ярких и блестящих представителей русской фольклористики и компаративистики. Его важнейшие работы посвящены поистине центральным проблемам фольклористики и сравнительного литературоведения. Первая большая работа Елеазара Моисеевича сразу привлекла к себе внимание. Она была посвящена центральной проблеме фольклористики: проблеме структуры и семантики героя волшебной сказки[56]. Елеазар Моисеевич обратил внимание на две важнейшие смысловые коллизии сказки: с одной стороны — необычный, сверхъестественный «успех» героя, преодолевающего все препоны, выдерживающего все испытания, побеждающего всех врагов и даже самоё смерть, а с другой стороны — «младшесть» героя, его обязательный миноратный статус, с которым «в жизни» должен был быть связан как раз неуспех героя, невозможность преодолеть определённые совершенно непреоборимые социальные преграды. Анализ Мелетинского помогает разрешить эту ситуацию как в направлении указания на возможные социальные ходы и лазейки, так и в направлении правильного распознавания художественной структуры, использующей миноратность для выделения особых качеств героя.

Важные труды Е. М. Мелетинский посвятил эпосу как в общетеоретическом плане прослеживания его генезиса, так и в плане конкретного анализа древнескандинавского эпического памятника «Эдда»[57], а также поэтике мифа[58]. Эти последние работы кажутся мне особенно ценными, поскольку в них Е. М. Мелетинский широко использует работы и методику западных исследователей мифа и специально Клода Леви-Стросса, с которым позднее он сотрудничал. На Западе широко известны труды Е. М. Мелетинского и его соавторов по структурному описанию волшебной сказки. Эти работы, переведённые на иностранные языки, представляют собой дальнейший шаг в осмыслении структурных отношений в сюжете волшебной сказки[59]. Авторы широко используют семантический анализ, который даёт очень хорошие результаты, позволяя классифицировать сказочные сюжеты, в частности, как «мужские» и «женские», «направленные на объект» и «направленные на субъект» и т. п. Соответственно, сложная сюжетная схема, составленная В. Я. Проппом, может быть представлена в виде последовательности более или менее равносоставных блоков, включающих в себя — в общем виде — недостачу — испытание (предварительное) — испытание (окончательное) — обретение волшебной помощи/средства — главное испытание, конфликт и победа — ликвидация недостачи. Сюда, в зависимости от места этой схемы в сюжете (начало, главное повествование, второй сказочный ход, завершение) могут быть добавлены новые звенья (например, изменение облика, возвращение облика, идентификация, наказание врагов или обретение некоего особого блага поверх ликвидации недостачи) или из этой повествовательности могут быть, соответственно, исключены некоторые звенья, но в целом сказка предстаёт как совершенно самодостаточный и адекватный себе в смысловом отношении жанр, моделирующий не только архаическую схему племенной инициации, но и совершенно панхроническую схему личностной реализации обычного (то есть миноратного) героя (или героини). Такая реализация, имеющая совершенно имагинативный характер, указывает тем не менее на совершенно реалистические обстоятельства, несмотря на часто волшебный и сверхъестественный их облик, ибо требует от героя (героини) обязательного подчинения неким социальным правилам поведения.