Пути и перепутья - [91]

— Что вы?! Нет! — На впалых щеках Петра проступили красные пятна. — Как отец… Как отца — вы, конечно, помните? — не стало, мы переехали на другой конец города, потом с заводом эвакуировались в Сибирь. Мать там осталась. С мужем… он сибиряк. А я вернулся, живу в заводском общежитии… Так я отнесу это на террасу?

Снова качнув авоськой, Петр, однако, замешкался, улыбнулся — застенчиво, почти по-девчоночьи:

— Тетя Вера зажглась от встречи с вами — быть пожару! Она в мою честь и то закатила пир. А я что? Рядовым был. На фронт поспел к шапочному разбору, а руки лишился в своем первом и последнем бою — в Германии, под городком Прейсиш-Эйлау…

Тут бы Митька и из памяти вон! Меня уже подмывало обнять парня, усадить, расспросить о фронтовых передрягах, как я любил расспрашивать и других, но, освободясь наконец от авоськи, Петр поспешил распрощаться:

— На завод бегу, у проходных тетя Вера и перехватила. Дело есть в механическом цехе, Олег поручил… — Мягкий взор Петра вдруг потяжелел, Петр насупился, голос его неузнаваемо погрубел. — Отец из-за жалкой груды железа себя погубил, а тут на глазах у всех обворовывают цех и знамена, премии за это получают… Или правда сейчас так и надо — обмани ближнего или он тебя обманет трижды?

«Ха! — хриплым Митькиным голосом вдруг аукнулось мне. — Пиши на всех акт! Пиши!» И даже горечью во рту отдалось…

Благо, что моему одинокому ожиданию наступил конец. За дело взялась тетя Вера, а Петр был прав — загорелась она, быть пожару!

Тетя Вера сама боялась своей азартности — еще и при Иване Сергеевиче, домохозяйкой. Встанет поутру: «Ох, голова раскалывается, поясница трещит, ни за что нынче не возьмусь». А глазами уже заприметила: сугробы за ночь намело перед домом, таракан по стенке ползет, занавески на окнах несвежие. И завелась тетя Вера — до ночи, до полного изнеможения. Пока кипятится вода для стирки, она и снег раскидает, и картошку почистит, и переделает прорву других домашних дел, коим не бывает конца.

Но еще и в ту пору она и про дом забывала напрочь, если кто-нибудь из бесчисленных ее товарок, оббив все пороги у городских властей в безуспешных хлопотах по своему житейскому делу (усадьбу разделить, прописать родственника, пенсию получить или пособие, сына в пионерлагерь отправить — да мало ли что еще!), к ней, как к последней инстанции, обращался:

— Не могу больше, Вера. Волокитят, и все! Магарыч, что ли, ждут? А чего с меня взять? Ты же всю мою жизнь наизусть знаешь…

— Что еще за магарыч?! — возмутится тетя Вера. — И думать об этом забудь. Не затем мы их в кресла сажали, чтобы магарычами баловать… Ну-ка, кто там еще волокитит? Я всех наших начальников наперечет знаю, еще с гражданской войны и через Ивана…

Водрузив на вздернутый нос дешевенькие очки, она подолгу корпела над чужими бумагами, дотошно выспрашивала жалобщицу о всех ее мытарствах, и если видела, что дело правое и брало оно тетю Веру за душу, то повязывалась Вера Ивановна красным делегатским платком и кому-то грозила:

— Ну, я ему покажу! Зажирел!

Укрыться, уклониться от ее атак еще и тогда никому из начальников не удавалось. В кабинет не пробьется, так на ходу и прилюдно владельца его перехватит, а то и дома. Не его самого, так жену — и на ту напустится:

— С твоим-то что деется? Ослепла? Людей перестал замечать! До чего ж так докатится — понимаешь?

Не жену, так знакомых его, подчиненных, — добрых полгорода на ноги поставит из-за одной горемыки, пока не добьется, чтоб волокитчик увидел, как, отмахнувшись от нее, он неизбежно пострадает сам — одного срама не оберется.

А уж когда из домашней хозяйки превратилась тетя Вера в заводскую работницу, тут ее горячая душа и новые права обрела.

Начала, правда, Вера Пролеткина с дела незавидного — с посудомойки в цеховой столовой, а летом — в заводском пионерлагере. Директор Прохоров, навестив его по случаю закрытия сезона, устроил в благодарность сотрудникам торжественный ужин, а на нем тетю Веру даже пожурил:

— Что ж ты ко мне не зашла? Разве получше не нашли бы работы? С гражданской помню, знаю способности. Да и память об Иване Сергеевиче чтим.

— Чего к вам заходить?! — вроде бы шутки ради отмахнулась тетя Вера, зыркнув, однако, по сторонам — все ли их слушают. — Вам не только о нас, а и о детях наших подумать как следует некогда. Все о плане да о заводе. — И внезапно, как у себя дома, рассердилась: — За работу нас благодарили, лагерь здравницей назвали… Спасибочки! А я на вашем месте вызвала б на ковер всех, кто тут его городил, да с песочком отдраила — за головотяпство. А песочка у нас попросите: досыта наглотались его за лето — вместе с детьми. Как ветер, так у всех на зубах и скрипит, а из тарелок горстями выгребаем. Палаток тут понатыкали в песках — не лагерь, а цыганский табор… Одно благо, что у реки…

— Чего тебе надо? Солнце, воздух и вода, как положено! — перебил тогда тетю Веру вечно льнувший к начальству Федор Ковригин. — И лес недалече. А с песочком — что? Сладим!.. Асфальт положим, фанерные домики вместо палаток поставим, озеленим… Москва-то не сразу строилась.

— Не сразу, да на месте! — От Федора тетя Вера просто напросто отмахнулась — и снова к директору. — Этим создателям только б к заводу поближе, чтоб далеко не возить… Эх, мужики, мужики! По-мужицки и судите!.. «Солнце, воздух…» А где красота? Где уют? На чем душе отдохнуть? Да разве у нас мало мест для лагеря можно подобрать? Вам бы у прежних господ поучиться — они-то знали, где отдыхать!