Пути и перепутья - [88]

Было очень весело. Разошлись под утро. Потом мне снилась река, взрябленная ветерком, цветы на лугу и… Ира Чечулина.

Это было странно. Ира в вылазке не участвовала. Но во сне она ходила рядом со мной по цветущему лугу и спрашивала:

— А это какой цветок?

— Житомир…

— Какой Житомир? Почему? Это же город!

И тут я проснулся от небывалого — отец кричал на мать:

— Житомир, Одессу бомбили… Еще-то чего? Эх, говорил я тебе, что радио надо провести, пожадничала! Побегу на завод!

Я вскочил, мать, как наседка, кинулась ко мне, закрыла своим рыхлым телом.

— Война, сынок! Немцы напали! Бабы говорят, что…

Не дослушав ее, я в чем был рванул к Олегу. Он, уже одетый, собирался ко мне.

— Ну? Куда побежим? В школу? В аэроклуб? В военкомат? Давай сначала в аэроклуб!

У перекрестка перед заводом мы невольно изменили направление. В короткую улочку, ведущую к проходным, как в узкое сопло, втягивались со всех концов города рабочие. В выходной день гудков не подавали, но все спешили как на пожар, гудели возбужденными голосами:

— Немцы — они завсегда на рожон лезут. Такая нация!

— При чем здесь нация? Это фашисты!

— Русский штык Да русский мужик на все… кхе!.. положили!..

— Положишь, пожалуй! Они всю Европу себе заграбастали, все заводы, все шахты, всю технику… Соображать надо!

— Эх, где мои двадцать лет! Мы, бывало, в гражданскую…

— Я в плену у их был… В четырнадцатом. Лютые…

— Сволочи!

На площади перед главной конторой шел митинг. На трибуне из железнодорожной платформы выступал Прохоров:

— Дирекция поддерживает патриотическое предложение рабочих создать бесплатно и в неурочное время бронепоезд и полностью укомплектовать его добровольцами!

Над его головой ветер трепал натянутое между деревьями полотнище с заключительными словами из речи о войне наркома иностранных дел: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

— Бежим! — заторопился Олег.

В дом с голубым пропеллером: над дверями мы явились далеко не первыми. Дежурный инструктор у входа, не ответив на приветствие, спросил:

— Вам принесли повестки?

— Нет…

— Вы уже призваны. В военкомат не ходите. Все оформим тут. Острижетесь, а в шестнадцать ноль-ноль повезут на аэродром. Переводитесь на казарменное положение, чтоб быстрее учебу закончить… Ну, бегом!

У военкомата тоже гудела толпа. Из нее навстречу нам бросился счастливый, как именинник, Ленька Стецкий.

— Братцы! Из аэроклуба? А я к военкому успел пронырнуть. Завод — может, слышали? — бронепоезд будет делать. Ну, вот я, чтобы не прозевать, сразу сюда: добровольцем к пулеметам прошусь. Военком — он нам дальний родственник — обещал зачислить. — И Ленька сделал головокружительный кульбит.

— М-да! — Олег огорчился. — Он сразу на фронт попадет. А мы, пока учить будут то здесь, то в летной школе, наверняка опоздаем.

На аэродроме нас разместили в палатках. Летали мы по ускоренной программе, в три смены — от зари до зари. Но все же нас с Олегом однажды отпустили в город. Третьего июля у него был день рождения. Обычно его не отмечали: Олег противился, да и не многие семьи в ту пору позволяли себе такие праздники. Но тут тетя Вера прислала на аэродром Зойку:

— Как хочешь, Олег, хоть сбеги, но должен с мамой сегодня побыть. Она плачет, говорит: может, в последний раз. Ты же у нас с ней один мужчина!

В этот день впервые с начала войны выступал по радио Сталин. К Пролеткиным набились все, у кого не было репродукторов. Пришла и моя мать. Пока звучал спокойный, даже медлительный голос Сталина с мягким грузинским акцентом, не мешавшим ему, однако, четко произносить каждое слово, отчего оно казалось особенно весомым, она сидела окаменевшая с полуоткрытым ртом. Но как только голос смолк и в доме наступила мертвая тишина, изумленно протянула:

— Бабоньки! К кому же он так? «Братья и сестры…»

— Да к тебе же, дура! Все мы теперь братья и сестры…

— Не… — мать покачала головой. — Братья и сестры бывают во Христе. А он безбожник.

— Дура! Васька! Ради бога, уведи ее от греха!

Олег на протяжении всей речи стоял, не отрывая взгляда от репродуктора. На скулах перекатывались желваки. Он словно и не слышал мою мать. Только когда окликнули меня, встрепенулся:

— Да, Васька! Нам пора! Бежим!

В этот день никого из однокашников мы повидать не успели, а когда через месяц, сдав экзамены государственной комиссии, вернулись проститься с городом, найти кого-нибудь не стало возможности. Ленька Стецкий пробился на бронепоезд и уже воевал где-то. Остальных ребят разослали в военные училища. Девчонок горком комсомола призвал на трудовой фронт — на заводы и в колхозы.

Володьку Елагина отправили в пехотную школу. Он оставил нам на память отштампованные наспех в артели инвалидов свои фотографии-визитки и новые ноты.

Встретили мы одного Зажигина. Вечером, накануне нашей отправки.

Он брел по тротуару среди спешащих со смены рабочих, в распахнутой футболке и стареньких шароварах, держа на руке снятый от зноя пиджак. Без очков, с измятым лицом, он, наверно, прошел бы мимо, не поддень его Олег плечом. Зажигин выпрямился, зло сузил близорукие глаза, но, узнав нас, расцвел:

— Ба! Кого вижу! Дон-Кихот с благонравным Санчо! Любимец богов Олег сын Иванов и Васька сын не Буслаев. Поклон!