Пути и перепутья - [77]

— Ах, пригласите? И за то благодарствую! Со сцены гоните, в зале посижу. — Служебный голос директорши сменился простецким. — Сидит же там этот… как его? Протасов!

Она прихватила стул и уселась возле меня, у двери. Окружив Володьку, ребята пошушукались, Олег вышел к краю сцены:

— Танго «Воспоминание». Слова наши, музыка наша… исполняем мы, — объявил он, улыбнувшись, и, как только оркестр сыграл вступление, речитативом повел:

Иней серебрится…

Олимпиада Власьевна поднялась, испуганно оглянулась вокруг, словно ища защиты, дверь за ней резко захлопнулась.

— Поздравляю! — Зажигин, злорадно осклабясь, вспрыгнул на сцену. — Теперь Липа Березовна вашу лавочку к ногтю…

— Оставь его, Олег, — Володька встал между ними. — Время дорого, продолжим. Она ведь ничего не сказала. Значит, можно. Что мы, преступление совершаем?

— Эй, скоморохи! — словно ему в ответ гаркнул вдруг от дверей школьный сторож дядя Гаврюша. — Марш по домам! Приказано зал очистить!

Со сторожем ребята дружили. Добродушный лысый старикан жил в каморке под лестницей и, заслышав над головой топот ног в перемену, часовым вставал у соблазнительных для нашего брата перил и строго оглядывал каждого. Имен не знал, различал нас по приметам и повадкам — «длинный», «рыжий», «вертлявый», по ним, когда надо, отыскивал любого. Он мог и в воскресенье пустить позаниматься в школу тех, у кого дома не разгуляешься, лишь бы не сорили. И по вечерам никого не торопил с уходом. Но тут старика как подменили.

— Пять минут сроку дадено, не умасливайте. Велено в зал с вашей музыкой не пущать, — внушал он нам, подталкивая к выходу.

На город, уставший от вьюг, от ломкой мартовской канители, опустился теплый апрельский вечер. В чернильной тьме свежий, еще без единой пылинки воздух ласкался к лицам, затекал под воротнички, бодрил, звал дышать полной грудью. По единственному в городе асфальтовому тротуарчику вдоль шоссе сплошным потоком текла гуляющая публика. Негромко гудел говор, слышался смех.

— Гуляют православные. Весь город на улице. А мы на что вечер убили? — вздохнул Борька Садков, длинный как жердь баянист.

— Да еще таскай, как ишак, взад-вперед эту бандуру, — пожаловался коротышка Ленька Стецкий, присев на футляр с баяном.

— Зря скулите, — проворчал Олег. — Ничего как по писаному не бывает, сдаваться нечего. Я завтра же пойду в горком к Синицыну.

— Дело твое, — усмехнулся Садков. — А я так не играю. Артисту нужно вдохновение…

— На вашем месте я б под Липиным окном серенады шпарил, — подначил Зажигин и дурашливо заголосил, врезаясь в толпу гуляющих:

Была весна, цвели дрова и пели лошади,

Верблюд из Африки приехал на коньках,

Он познакомился с колхозною буренушкой

И преподнес ей туфли на высоких каблуках.

— Вот балбес! — смешливо фыркнул Олег. — Где такого набирается?

— Братцы! — неожиданно воспрянул духом загрустивший больше всех Володька. — Идея! Дока суд да дело, давайте у нас дома репетировать. Пианино есть. Без барабана пока обойдемся… И никто не прогонит! Клянусь…

— Брось, Володька! — возразили ему. — Зачем нам искусство для искусства?

— Может, и правда серенады петь под Липиным окном?

— В горком надо идти, — снова сказал Олег. — Пока, ребята.

Он дернул меня за руку. Мы втиснулись в поток прохожих, а потом скрылись в глухом переулке.

— Да! — вздохнул Олег. — Вот тебе и общий знаменатель! Помнишь, Дед вещал на уроке: «Все идет к одному знаменателю…» Оно, может, и так. Только не с Олимпиадой эти знаменатели искать. По ее, живите тише воды, ниже травы и не рыпайтесь. Хороша житуха! Только мы, Васька, в школе хотим другой знаменатель найти: обывателей всех растрясти, равнодушных. Их у нас — пруд пруди. А оркестр — лишь точка опоры. М-да!.. А твоя Липа Березовна, видать, правда баба лихая. Представляю, как сладко Ирке живется. — Помолчав, он обстрелял меня беглыми взглядами, а потом небрежно спросил: — Так что там у них стряслось?

— Ничего! — Я словно кольчугу на себя надел. — Ничего особенного…

— В прятки играешь? — Олег еще раз взглянул на меня, а потом зло наддал ходу. — Валяй! — крикнул через плечо. — Только я не пара — учти! У меня уроки не учены!

— Постой… — Мне стало жалко обрывать начатый разговор. — Ты же сам хотел мне что-то рассказать. На репетицию за этим зазвал.

— Я?! — Олег приостановился. — Верно… Только все это чепуха. Блажь! Тоже весна заморочила. Не о чем и толковать…

Он перешел уже на крепкий размашистый шаг и вдруг словно ногу подвернул — охнув, упал на ближайшую скамейку.

— Слушай, Васька… Что ж я наделал? Ты мне напомнил… На пианино остались стихи…

— Стихи? Какие?

— Я отдал их Володьке. Он на песню их собирается положить. Листок все время лежал на пианино. А когда пришла Олимпиада…

— Так их Володька и взял, — попытался я его успокоить.

— Нет, уходя, я оглянулся — листок лежал там. А что к чему, я уже не кумекал. Бежать за ним? Да небось дядя Гаврюша спит…

— Да что за стихи? Чего ты испугался?

Олег потер виски, потом тихонько засмеялся:

— Пойдем, Васька! Пойдем! Я там одно словцо заменил — все шито-крыто…

Олег легонько, со смехом толкнул меня в грудь, потом чуть сильнее — в плечо, и не успел я опомниться, как запустил мне под мышки свои крепкие лапы, норовя перевернуть вверх тормашками.