Пути и перепутья - [16]

— Я не хотел его бить, — голос Олега дрогнул. — Сам нарвался!

— Знаю, не переживай! — Володька тряхнул новеньким портфельчиком. — Пойдем лучше к нам, а?

— Сам хвастун, трепло, а на других зло срывает, — бубнил Олег. — Звон-то услышал от отца своего, а в чем дело — без понятия… Батя мой мне все объяснил… В прокуратуру и правда было письмо, что три квартиры распределили по блату. Но нас оно не касалось. А батя мой, когда в завкоме это письмо обсуждали, от своего ордера отказался…

— Почему? — удивился Володька. — Уж кто-кто, а отец твой первый на все права имеет.

— Еще бы!.. Нам он только объяснил, что не с его деревянной ногой по этажам лазить. И что вроде бы ему не в каменном мешке, а у земли и сада пожить охота, чтоб никто не мешал. А мать сказала, что квартиру давали на первом этаже и она ему понравилась, когда смотреть ходили, а он взял да уступил ее тоже инвалиду, но многосемейному… Ох и злилась она на него! Да и мне обидно. Теперь ковыряйся в земле, по сто раз в день к колонке за водой бегай… Но отец, он такой… Не пойму я его! Чем хуже для него, тем лучше у него настроение, на наши слова знай посмеивается… А Хаперский — гад! — все шиворот-навыворот… И отец-то его вовсе не прокурор, а следователь в прокуратуре — так мой батя сказал…. Зачем Хапер врет? Чтоб над другими возвыситься? А перед ним пригибаться, что ли?

— Не знаю! — Володька от радости, что Олег послушно свернул к его дому, даже подпрыгнул. — Мне никто не мешает, все друзья. А ты, раз прав, выкинь эту глупость из головы. Я, знаешь, что тебе покажу? Во-первых, гербарий — в Крыму собирал. Во-вторых…

— Нет! — до Олега наконец дошло, куда нас занесло. — К тебе, Володька, ни за что не пойду!

— Почему? — Лицо Елагина вытянулось.

— Не хочу, и все! Это мамаша моя тебя научила со мной подружиться. От улицы отбить… А я привык без нянек! Пока!..

— Олег! — С трудом пересилив себя, Володька взглянул на Олега глазами, полными слез. — А если не мать? — спросил чуть слышно. — А если я сам? Я — понимаешь?

— Зачем? — Олег дернул плечами. — Для тебя ж все друзья. Только что хвалился.

— Все… Но если б ты знал… — Слезы все-таки подвели Володьку, и он махнул рукой. — Извини. До свидания.

— Чего с ним? — Олег озадаченно выпятил пухлые губы. — Как девчонка… Постой, Елагин! Чего ты? Обидел кто-нибудь? Заступимся!..

— Не знаю… — Володька шагнул с дороги на пыльную траву, присел на бугорок и сбивчиво заговорил, комкая носовой платок: — Добра всем хочу, хорошего. А никто не понимает… Ты не смейся. Меня Ирка Чечулина выгнала из дома. Не она, правда, — ее мать. Какая разница? Я портрет с Ириной карточки нарисовал и хотел ко дню рождения подарить. А ее мать… И вообще… Почему люди не понимают других людей? Во всем видят плохое, не верят…

— Я верю, — Олег поколебался и сел рядом с ним.

Но Володька вскочил:

— Так пойдем ко мне, Олег! Прошу!.. Я на пианино тебе поиграю. Пять лет хожу в музыкалку, осточертело — этюды, гаммы, — хотел все бросить. А тут как прорвало!.. Я и по ночам играл… Чужое… Свое… Стихи, как и ты, попробовал кропать — слова не вяжутся. А музыка… Как помешался. Даже на алгебре нынче ноты вместо формул писал. Ты знаешь? Я вальс сочинил! Сонату! Ноктюрн!

— Чего-чего? — Олег поморщился.

— Ноктюрн. По-русски — ночная песня. Луна была… Тихо… Эх!

— Я в этом — ни бум-бум. — Олег отстранился.

— Ты все поймешь! Все. Только душу разбуди, как мать моя говорит.

— Она дома?

— В школе. А отец на заводе. Пойдем?

Олег ступил на дорогу, потопал запыленными парусиновыми туфлями.

— Чур, с Васькой… Идет?..

— Что за вопрос?!

Володька жил у шоссе, на окраине старого города, рядом с противотуберкулезным диспансером и новым больничным городком, наполовину уже построенным. Тут, на бывшем пустыре, завод поставил два первых в городе пятиэтажных дома. Они высились друг против друга, жались глухими боками к шоссе. Между ними хаотично ютились неприглядные сараюшки, болтались гирлянды с бельем, чахли хилые топольки. И от этой вполне земной, привычной картины меня вознесло вдруг не просто на третий этаж, за обитую дерматином Володькину дверь, а будто в другой, неведомый мир, ибо ничего похожего на то, что было за дверью Елагиных, мне видеть еще не приходилось.

В устланной ковром прихожей нас в полный рост отразило высокое трюмо. В просторной комнате за стеклянной дверью дремали на длинных полках сонмища книг, сверкала и нежно позванивала хрустальной канителью люстра. Олег покосился на свои ботинки, и я ему позавидовал: он ходил еще на босу ногу, а я в дырявых носках — как же тут разуваться? Но Володька, небрежно бросив у входа портфель и даже не вытерев ног, увлек нас за собой — в другую, самую для меня удивительную комнату. И здесь на полках толпилось множество книг. Но от них сразу отвлекли вещи — столько наперебой завораживающих предметов, что глаза разбежались.

На ярко-зеленом сукне письменного стола склонила длинную шею настольная лампа. Дорожкой клавишей осклабилось пианино. Радиоприемник затаился в углу, готовый немедленно наполнить комнату музыкой. Альбомы, ноты, картины манили взгляд, но он тут же перескакивал к «Лейке», забывчиво брошенной на диван, к боксерским перчаткам. Мне и не снилось, что, кроме кровати с набитым сеном матрацем да стопки учебников, таким, как мы, ребятишкам в жизни еще что-нибудь положено.