Пути и перепутья - [154]

— Кто это длинноногий-то?

— Новый секретарь комитета.

— Новый, старый — все равно толку не будет. Собрали для галочки. Говорильня одна.

— Верно, я на огороде собирался повкалывать, а тут сиди, прей…

— Это брат Зойки Пролеткиной, в поликлинике которая. Только демобилизовался…

— Моряк, что ли?

— Ха!.. Сухопутный! Из авиации вроде…

— Зойкин брат? Так это он?

— Надин дружок — он…

— Ну и дружок… Надул девке пузо, а теперь — я не я… Слышали, как Надька в инструменталке из-за него рыдала?

Этот злой голос я узнаю — говорит мастер Гремячкин. Начинается, значит, «спектакль», предсказанный Хаперским!

— Зарыдаешь!..

— А разве она в положении?

— А ты не знала? Четвертый месяц… Иначе с чего бы реветь?

— Шишкой заделался, вот и куражится! — грубо припечатывает кто-то. — У нас это запросто!

— Шум поднять надо! — это опять Гремячкин. — Чтоб на пушечный выстрел к цеху таких не допускали!

А Олег все ходит, привлекая к себе внимание, приглашает:

— Рассаживайтесь, товарищи, рассаживайтесь…

«Эх, Олег, Олег! Зачем же лезть на рожон? В тебе заложено столько хорошего, доброго, чтобы жизнь свою сделать цельной, гордой и чистой, а ты, как на людском базаре, размениваешь ее в сомнительных хлопотах, ставишь себя в зависимость от этих усталых, озабоченных каждый своим, а то и падких на сплетню, несправедливых людей. Рассматривают как в микроскоп, острят о тебя языки и, кажется, только того и ждут, чтобы задеть посильней».

Вошел Ковригин, за ним ринулись курильщики. Начальник цеха чуть не столкнулся с Олегом, но сделал вид, что не знаком с ним, и, пройдя на сцену, сел, как хозяин, за стол. Дюралевой расческой махнул по остаткам волос, обдунул ее, сунул в нагрудный карман френча. Спросил потерянно стоявшего за столом паренька — ремесленника, видимо, Надиного заместителя:

— Ну? Чего не начинаете? Что у них там за заявление?

Ковригин вальяжно откинулся к спинке стула и тяжелым взглядом повел по рядам. Я не заметил, когда появился Хаперский. Он стоял в простенке и, поигрывая цепочкой, кому-то улыбался.

— Можно начинать, товарищ Пролеткин, — робко пригласил Олега паренек из-за стола.

— А ты избери президиум, — подсказал Олег, присев в сторонке. — Собрание важное, нужен протокол.

И тут заработало окружение мастера Гремячкина:

— Зачем протокол?! — выкрикнул кто-то. — Начинай!..

— Это на него протокол надо! Да в милицию… Чтоб девчонок не портил! — выкрикнул и сам Гремячкин, прячась за чьей-то широкой спиной.

Олег поднялся, насупясь, посмотрел вокруг, на скулах вздулись желваки. Он, может, думал, что остепенит крикунов, но из стана Гремячкина снова раздалось:

— Учить нас пришел, а с самого бы портки снять да высечь!

Олег будто дара речи лишился. Только перевел взгляд с Хаперского, который в ответ лишь передернул плечами, на начальника цеха — не поможет ли?.. А Ковригин отвалился на стуле, как за веселым застольем, и улыбнулся Гремячкину:

— Это ты про историю с комсоргом нашим Топорковой?.. Некрасивая история!..

Зал притих. Олег промокнул рукавом выступившую на лбу испарину, негромко проговорил:

— Да, меня предупреждали, что тут вроде бы не коллектив, а толпа, что могут выкинуть и такое… Я не поверил… — И вдруг он возвысил голос: — Я и сейчас не верю, чтобы кто-нибудь принял эту сплетню всерьез… Даже мастер Гремячкин! И вы, — Олег круто повернулся к Ковригину, — товарищ начальник цеха!.. Значит, это…

— Подлость это, Олег! Провокация! — раздался отчаянный девчоночий вскрик, и в рядах поднялась высокая девушка со знакомыми светлыми кудряшками. — Я вот что скажу!.. Последнее это занятие лезть в чужие сердца! Да, мне обидно за Надю, знаю, как всю войну ждала Олега, то есть товарища Пролеткина. Но я и его знаю — по пионерлагерю, по школе — как комсомольского секретаря… Что их разлучило, не знаю, но и спрашивать не смею. Это их личное дело.

— Нет, почему же, Катя? — Олег махом вскочил на сцену. — Я готов! Пусть спрашивают, у кого стыда нет… Ну? Пожалуйста…

Наклонясь к залу, Олег выждал с минуту, потом еще раз промокнул лоб и, словно вспомнив прощание с Надей, сказал:

— Счастье — каждому свое. И почему людей то магнитом тянет друг к другу, то разлучает, объяснить не берусь, разум тут не подсказчик. Одно лишь могу заявить, как на духу: Надю я никогда и ни в чем не обманывал… Слышите, мастер Гремячкин? — крикнул он через зал. — Не прячьтесь!.. Я даже вас обманывать не могу!..

Раздался резкий скрежет стула — Ковригин поднялся, бросил оробевшему пареньку:

— Кончится эта лекция… про любовь, кликни меня…

— Про любовь?! Постойте! — спохватился Олег. — Если бы про любовь! А тут как раз про нелюбовь — к людям! К порядочности!.. И потом, меня спросили, я объяснил. Теперь начнем собрание. — И он повернулся к пареньку у стола: — Избирай президиум!

— Пролеткина! — резануло в зале.

— Правильно!

Назвали еще две-три фамилии. Ковригин из центра стола пересел на краешек — в зале прозвучал смешок. Но тишина загустела вновь, когда встал Олег, не спеша разложил бумаги на столе и на миг задумался. Мне даже показалось, будто мы с ним вдвоем в целом зале и будто это мне Олег, совсем по-домашнему, говорит:

— Тут дело такое… Тут как посмотреть… Или факты — только частность. Или отражают заведенные в цехе порядки. В общем, поступило к нам в комитет заявление большой группы молодых рабочих с участка мастера Гремячкина… Нет, — поправился Олег, — сами они ничего не писали… И вот что худо, наверно, и до сих пор терпели бы такое положение, сокрушаясь втихомолку, если бы не инспектор отдела кадров Петр Щербатый — он здесь присутствует. Щербатый подробно поговорил с каждым из новичков и с их слов написал докладную, которая при нашей проверке полностью подтвердилась. Вот и выходит — хотели того или нет, но заявление новобранцы сделали… Так или нет?