Пути и перепутья - [120]

— Эй, Лео. Привет, тезка.

Я подошел к нему, сел на корточки и сказал, что мсье Лапрад (говори по-французски, дурак, он лучше понимает этот язык!) пока отдыхает. Лео понюхал мое лицо, фыркнул и по-кошачьи чихнул — ему не понравилось, что я пахну алкоголем.

Я взял его за гриву, чтобы заглянуть в глаза. Дальше ничего не помню. Растолкав меня, Тераи рассказал, что я каким-то образом ухитрился уснуть прямо на улице, в тупике. И что Лео охранял меня. По дороге домой он с ворчанием признался, что его лев никому еще не позволял спать у себя на бедре и пускать слюни в хвост.

А я почему-то расхохотался на всю улицу. И по-моему, довольно истерически, во всяком случае Тераи смотрел с подозрением.

Но это была не истерика. Я просто почувствовал вдруг, как что-то, похожее не ракопаука, внутри разжало клешни и наконец отпустило меня.

Это два разных случая. Но в хранилище своей памяти я каталогизировал их как один. Конечно, тут крылась ошибка. Ничего их не объединяло кроме дождя. Дождь лил стеной, а еще пахло животным. Вот и все.

Первый.

Дождь молотит по жестяной крыше. Передо мной на лежанке клубок тряпок. Среди тряпок — моя куртка, и ей пришла погибель, потому что такого обращения не выдерживают и более прочные вещи. Ну и что. Ну и не жалко мне эту куртку. Зато теплая.

Мимикридная ткань из последних сил пытается подладиться под окрас среды, и в результате кажется, что лоскутков намного больше. Свет рассеянный, и я бы предпочел, чтобы его не было вовсе. В темноте мне проще.

Клубок возится и скулит. Существо внутри клубка никак не найдет положение, в котором ему будет не больно — и оно сможет уснуть. Я уже сделал ему укол, но легче не стало. Остается только ждать.

С пару часов назад меня накрыло чувством омерзительной беспомощности — как накрывают платком клетку с птицей. Я понял, что наша ксеномедицина в данном случае бессильна: никто не знает, чем болен мой подопечный. Как скоро он поправится. Я чуть ли не единственный специалист по голованам — вообще, в принципе. И если ничего не понимаю, то не поймет никто.

А я не понимаю. Я один в темноте. И мне кажется, что я всю жизнь был один в темноте, просто не подозревал об этом.

Клубок затихает. Но молодой голован внутри клубка не ушел в целительное забытье, он просто вымотался и не может больше вертеться. Ему больно и страшно. Я эту боль чувствую всей кожей. Мне хочется завыть от беспомощности. Сунуть голову под подушку и ничего не знать о том, как ему плохо.

Но это трусливо, стыдно. Поэтому я спрашиваю: «Тебе принести воды, Щекн? Воды или молока?»

— Нет, — отвечает он. Думает с полминуты. И хрипло просит: — Молока.

Наливаю ему молоко, подогреваю в эмалированном ковше на спиртовке. Не верю термометру и пробую теплоту дедовским способом — капнув на кожу между указательным и большим пальцами. Теплота удовлетворительная.

— Сможешь лакать?

Он не может.

Достаю его из клубка тряпок, кладу его голову на колени, остальное туловище укрываю курткой. Пою с ложечки. Щекн давится, пачкает в молоке усы. Глотает — и плачет. Это непроизвольное, у голованов слезы сигнализируют о болезни. Но я все равно начинаю плакать с ним. Это тоже, наверное, непроизвольно. Щекн засыпает у меня на коленях, моего тепла ему оказывается достаточно для комфорта.

Я сижу с ним всю ночь и даже пошевелиться боюсь.

Второй.

Снова стена дождя. Ветер. Дождь приминает траву, он похож на занавеску из тонких полос железа, которую дергают из стороны в сторону. Кругом лес — и не души вокруг. Но я не обманываюсь, я отлично чую, что здесь, кроме меня, есть еще одно существо. И что оно выжидает.

Мне некогда ждать.

— Здравствуй, Щекн, — говорю я.

Проходит еще несколько минут. У меня мерзнут ноги. Начинает хотеться спать. Дождь как будто прицельно бьет в самый мозг. Ничего не вижу. Куриная слепота.

— Я знаю, что ты здесь.

Молчание. Грохот капель — как будто трава из металла.

— Тебе надо уйти, — произносит хриплый голос.

Щекн, оказывается, сидит на толстой ветке платана. Толстый Щекн на толстой ветке. Меня разбирает смех. Я никогда не смеялся столько, как за эти пару недель. Мне кажется, я и от карателей сумел уйти без потерь, потому что смеялся, когда убивали Тристана. Они просто опешили на несколько мгновений. Мне хватило.

— Не надо мне уходить. Я дома.

Щекн ждет, глаза светятся красным, это должно означать неудовольствие, но мне все равно. Я не позволю себя прогнать. Я пытаюсь вытрясти из него правду — что не так со мной? Он знает меня пятнадцать лет, он должен сказать. Я изменился? Я не человек?

— Ты человек, Лев Абалкин, — говорит он ровно. И меня это успокаивает. Настолько, что я готов сесть в мокрую траву и уснуть прямо здесь. Я измотан. И почему-то счастлив.

А он продолжает:

— И тебе нужно быть с людьми. Уходи.

— Да зачем же мне уходить? — спрашиваю я ласково. Мне смешно. Ну правда, зачем? Если все уже хорошо.

И тогда Щекн роняет величаво, как если бы он говорил для толпы. Голос у него хриплый, но зычный, будто публичный оратор гудит в пустую бочку:

— Народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину.

Я начинаю смеяться. С листьев платана вода течет мне на лицо. Я хохочу, заглушая шум в голове своим смехом. Я смеюсь, даже когда он исчезает, будто не было. И еще долго — после этого.