Пути философии Востока и Запада - [9]

Здесь уместно сделать одно небольшое отступление и показать, как дисциплинарное разграничение в области гуманитарных наук формирует предмет (а заодно и объект) своих штудий. Можно даже сказать, что «Восток» есть постольку, поскольку есть востоковедение.[6] Так, востоковедение занимается культурами и цивилизациями Азии и Северной Африки (культуры классического Древнего Востока – Древний Египет, Месопотамия, Палестина, культуры эллинистического Востока, Древний Иран, арабо-мусульманский мир, Индия, Китай и Дальний Восток, тюркские народы, Тибет, Монголия, тунгусо-маньчжурские народы и т. д.), африканистика – традиционными культурами экваториальной Африки (то есть тем, что располагается южнее границы традиционного распространения ислама), этнология и культурная антропология – цивилизациями остальной части неевропейского мира (индейцы обеих Америк, австралийские аборигены, народы Океании и Сибири и т. д.). Строго говоря, содержательно осмысленно было бы иметь два комплекса научных дисциплин – «архео-культурологию» (прошу прощения за неуклюжий неологизм), изучающую архаические («примитивные») культуры всего света, и «азиатско-североафриканские исследования» (кстати, на Западе довольно часто говорят об Asian and North African studies вместо несколько архаичного и слегка дискредитировавшего себя «востоковедения» – Oriental studies). Таким образом, «Восток» как некая единая сущность был в значительной степени создан востоковедением. И это было бы совершенно не страшным (традиции следует уважать), если бы в полной мере осознавалось самими востоковедами.

В контексте тематики настоящего «дискурса» под Востоком я буду понимать прежде всего Индию и Китай, культуры которых создали вполне самостоятельные, или «автохтонные», философские традиции, рядоположные европейской (с ее американскими и иными проекциями) философской традиции. Индийская культура создала свои проекции в страны Юго-Восточной Азии, Тибет и Монголию, а китайская – в страны Восточной Азии (Корея, Япония) и Вьетнам. Я сознательно воздерживаюсь от рассмотрения в данном контексте арабо-мусульманской интеллектуальной традиции, поскольку она имеет общие корни с европейской (библейский тип религиозности и античная философия – аристотелизм и платонизм) и может рассматриваться в качестве варианта духовной и интеллектуальной традиции средиземноморского Средневековья.

Что необходимо для того, чтобы неевропейские философские традиции могли быть привлечены для преодоления трудностей, возникших перед современной западной философией? Прежде всего, к ним следует перестать относиться как к неким музейным экспонатам, как к продуктам духа, имеющим лишь исключительно историко-философский, а не собственно философский интерес. В свою очередь, подобная установка предполагает отказ от отношения к неевропейским культурам как стадиально архаичным, «отсталым». А это влечет уже к принципиальному отказу от идеи стадиального однонаправленного единого историко-философского и даже исторического процесса и перехода на позиции признания плюрализма несводимых друг к другу культур и цивилизаций, в своей цветущей сложности образующих культурно-цивилизационное поле человеческого бытия.

Совместимо ли представление о плюрализме культур с традиционной для отечественной науки последнего столетия концепцией единого всемирно-исторического процесса и поступательного прогрессивного развития человечества как единого целого (как в позитивистском, так и в гегелевском и марксистском ее понимании)?

В 70-80-е гг. XX века в отечественной науке конкурируют друг с другом два подхода к комплексу рассматриваемых проблем: формационный и цивилизационный. Здесь не место характеризовать их, тем более что принципы этих подходов прекрасно известны любому историку и культурологу. Отмечу только, что цивилизационный подход в качестве альтернативы формационному предлагал интерпретации базовому своеобразию различных культур и цивилизаций, тогда как формационный подход при всех его несомненных достоинствах в отношении исследования социально-экономических и отчасти политических реалий безнадежно пасовал перед эмпирическим многообразием культур, лишь расставляя цивилизации по некой исторической вертикали, выделяя среди них передовые и отсталые. И это относится отнюдь не только к марксистской модели исторического процесса, поскольку либеральная модель ничуть не менее одностороння. Здесь разнятся лишь мерила и критерии прогрессивности и отсталости: в одном случае прогрессивным объявлялось приближение к социализму и коммунистическому идеалу, во втором – к идеалам свободного рынка, открытого общества и приоритету прав человека. При этом и марксисты и либералы остаются принципиальными европоцентристами, хотя в марксистской традиции этот европоцентризм или даже «западоцентризм» значительно смягчен по сравнению с либеральной парадигмой. И все же именно Европа и Америка признавались и теми и другими «прогрессистами» и сторонниками единого исторического прогресса передовым отрядом человечества; народам Азии и Африки же предлагалось или совершить исторический прыжок от феодализма к социализму, минуя капитализм, или встать на путь развития рыночной экономики и следования либеральным ценностям (которые сами по себе были плодом развития той же самой западной цивилизации, теперь преподносящей их миру в качестве универсальных и общечеловеческих).