Пути-дороги - [94]

После мытья мне стало легче, хотя я и сильно устала. Затем ребята принесли бульон и блины. Пишта Ковач сиял от гордости за свое поварское искусство. А у меня, как назло, пропал аппетит.

Правда, несколько ложек бульона я все же проглотила, но мясо никак не лезло мне в горло. Блинов я даже не попробовала. Ребята, грустно глядя на меня, стояли вокруг.

Из деликатного положения меня выручил противник. На улице раздались выстрелы, затем кто-то что есть силы кулаком забарабанил в дверь и прокричал:

— Немцы! Второй взвод, тревога!

Ребята поставили тарелки на стол и, схватив с печки мою полусухую одежду, начали одевать меня.

Домонкаш уже сидел на козлах, когда Пишта вынес меня к повозке, уложил и накрыл одеялом. Домонкаш хлестнул вожжами по лошадям, и мы поехали в центр села, в медчасть.

Когда мы выехали на дорогу, выстрелы участились. По дороге шел, хромая, раненный в ногу партизан. Пишта крикнул Домонкашу, чтобы тот остановился и забрал раненого. Отвезя меня и раненого партизана в медчасть, ребята уехали во взвод, который уже вел бой с противником.

До самого вечера продолжался ожесточенный бой. Санитарные повозки с ранеными стояли в готовности, но приказа на марш не было. Я вскоре заснула и проснулась от сильной пулеметной и автоматной стрельбы.

«Что с ребятами?» — мелькнула у меня первая мысль, как только я проснулась. Очень тяжело чувствовать себя больной и бессильной, когда кругом идет бой. Раненые, которые могли держать оружие в руках, взялись за него, и санитарные повозки ощетинились винтовками и автоматами.

Во многих местах села вспыхнули пожары: горели дома, скирды сена и соломы.

Был поздний вечер, когда наконец пришел приказ на марш. Колонна повозок двигалась с минимальными интервалами, а вокруг нее шли конные и пешие партизаны. Нашего взвода нигде не было видно, — видимо, он, как и обычно, был назначен в тыловую походную заставу.

Постепенно я выздоравливала. Иногда я отваживалась даже на то, чтобы встать с повозки и пойти в какой-нибудь дом погреться, когда отряд останавливался на несколько часов. Пишта где-то достал для меня пуховую подушку и перину, однако, несмотря на это, в холодное время у меня все равно мерзли ноги.

Однажды на рассвете мы прибыли в село, где должны были остаться до вечера. Вскоре после остановки ко мне заявился Пишта и сказал, что забирает меня, так как ребята преотлично устроились. С этими словами он положил меня на взводную повозку. Было это в начале марта. Пахло весной, светило солнышко, и я попросила его оставить меня на воздухе: мне очень хотелось побыть на солнце.

Наш второй взвод расположился в здании, построенном в виде буквы «Г». Я лежала на повозке, а из кухни до меня доносились аппетитные запахи. Лошадей не распрягали, им дали сена прямо на месте. Я лежала на повозке, дно которой устилало душистое сено. Солнышко ласково припекало, и я скоро уснула.

Проснулась я оттого, что какой-то партизан тихо разговаривал с хозяином дома, стоя возле повозки, в которой я лежала. Речь шла о наших лошадях. Я сделала вид, что сплю. Хозяин хвалил лошадок, говоря:

— Такие кони очень пригодились бы в хозяйстве.

Затем начался торг. Сошлись на ведре самогона, за которым, видимо, оба и ушли в небольшой сарайчик. Во мне все клокотало от возмущения, но я чувствовала, что одна ничем не смогу помешать им. К счастью, скоро появился Пишта, и я все ему рассказала. Возвратился и партизан, который продавал хозяину коней. Им оказался Петр. Он сразу же начал всех угощать самогоном, а сам все время как-то хитро подмигивал и говорил:

— Лошадок я продал, так что пейте, вам тоже причитается магарыч.

Пишта сначала было рассердился, но Петр с улыбкой успокоил его:

— Неужели ты и в самом деле подумал, что мы останемся без коней?

Случилось так, что, как только была съедена вся еда и выпита водка, село окружили гитлеровцы. Для нас в этом не было ничего удивительного, так как подобное происходило чуть ли не каждый день. Пули стучали по стенам домов, хозяева куда-то мигом исчезли. Домонкаш взобрался на козлы, стегнул лошадей и повез меня в медчасть.

Всю ночь падал снег, заметно похолодало. Утром все кругом стало белым-бело. Наш отряд шел по пересеченной местности, поросшей лесом. Дорога была ухабистая, и меня бросало из стороны в сторону. На перину, которой я была укрыта, падал снег. Я выздоравливала, силы постепенно возвращались ко мне, и я уже могла любоваться молодым ельником, вершины которого покрыл снег, отчего казалось, что сейчас вовсе не март, не весна, а рождество и вот-вот наступит Новый год. Стоило мне высунуть руку из-под перины, как на нее тотчас же падал ком снега с дерева. Ребята шли гуськом сбоку от повозки по свежему снежку. Здесь был весь наш второй взвод. Обстановка несколько улучшилась, и меня можно было уже не отправлять в медчасть.

Спустя минут двадцать после того, как вышли из села, мы вошли в молодой лес, и оттуда по нас вдруг полоснули очередью из пулемета, а затем обстреляли из пистолета. Нападение было настолько неожиданным в такой мирной обстановке, что не хотелось в это верить. А пули свистели вокруг нас: противник, видимо, засел в ельнике.