Пути-дороги - [57]

Мама часто навещала меня в лагере. Однажды она привезла мне красивые кавказские сапожки. Я очень обрадовалась, а мама печально сказала:

— Это Чиллаг тебе прислал. Мне, к сожалению, снова придется лечь в больницу, но к твоему возвращению я уже буду дома.

Тогда я еще не знала, что мама готовится лечь на операцию. Не знала я и того, что ее и до этого оперировали и удалили несколько ребер, чтобы помочь легким работать. Мама никогда не говорила о своей болезни, не жаловалась на трудности, а я, занятая своими детскими заботами, ничего не замечала.

В 1938 году, когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня приняли в комсомол. Для меня это было важным событием, тем более что я училась только на четверки, а в комсомол тогда принимали преимущественно отличников, которые к тому же были еще и общественниками. В нашем классе было тридцать два ученика, а приняли только семерых. Мы долго готовились к этому событию, учили устав. Когда же меня спросили, почему я вступаю в комсомол, я так растерялась, что пробормотала что-то маловразумительное. Однако меня все же приняли.

Прошла зима, и здоровье мамы вновь ухудшилось. Ее снова увезли в больницу. С помощью венгерского доктора Хаваша маму положили в туберкулезный санаторий в Сокольниках, где и лечение, и питание были превосходными. Я осталась дома с маленькой сестренкой, которая тоже часто болела, и мне из-за нее приходилось пропускать занятия в школе.

Учителя помогали мне, товарищи из класса занимались со мной. По вечерам иногда заходил кто-нибудь из учителей, но долго так не могло продолжаться.

Тогда мама написала Миклошу Чиллагу письмо, прося его устроить маленькую сестренку куда-нибудь в интернат. В Иваново находился Международный детский дом, в котором воспитывались дети революционеров всего мира, находящихся в тюрьмах или в ссылках. Миклошу удалось устроить туда мою сестренку.

Мама понимала, что жить ей осталось совсем немного, и потому была особенно рада тому, что малышку удалось устроить в хорошее место.

Я, разумеется, ничего не знала о тяжелом состоянии мамы, хотя ежедневно навещала ее. При мне мама всегда старалась быть веселой и спокойной. Мне казалось, что она выздоравливает. Откуда мне, ребенку, было знать, что румянец на ее щеках говорит об ухудшении здоровья.

Потом настало время, когда меня перестали пускать к ней. Но я все равно каждый день ходила в больницу, чтобы хоть в окошко увидеть ее, благо она лежала в палате на первом этаже. А однажды я увидела, что кровать мамы пуста…

На похоронах присутствовали только самые близкие друзья и родственники. По просьбе мамы тело ее кремировали. Все плакали, а у меня и слез уже не было: их я, видно, выплакала тогда, когда ходила навещать ее. Я находилась в таком состоянии, что меня нисколько не тревожило мое будущее.

Вскоре Миклоша Чиллага перевели работать в Москву в Министерство сельского хозяйства, и он вместе с тетушкой переехал в нашу квартиру, где я теперь жила одна. Они взяли надо мной опекунство, а Тамара по-прежнему находилась в детском доме. Я становилась взрослой, только была очень хрупкой и маленького роста. Мальчики меня не замечали, да меня это нисколько и не волновало.

Девочки дружили друг с другом. Воспитывали нас в этом отношении строго. Любовь мы считали делом серьезным, с которым не следует шутить. Если же какая-нибудь девочка вне школы встречалась с мальчиком, на нее смотрели косо.

Я жила жизнью московской детворы, которая не знала никаких забот. Жизнь год от года становилась все лучше. В 1934 году была отменена карточная система, появилось много продуктов. Одного хлеба выпекали до сорока различных видов. Пожалуй, такой разнообразный ассортимент хлеба есть только в Москве: и черный, и ржаной, и серый, и белый, и хлеб с тмином, и обдирный, и много-много другого. Масло тоже продавалось нескольких сортов. Я особенно любила шоколадное масло. Правда, промышленных товаров и обуви было еще недостаточно, но все необходимое имелось. Я нисколько не переживала от того, что мой гардероб не ломился от платьев. Меня гораздо больше, чем наряды, интересовали библиотеки и театры. Зимой я почти каждый день ходила на каток.

В Москве очень много старинных парков. До революции они были местом охоты царя и его приближенных, а после революции стали местом отдыха трудящихся. В них появились зеленые театры, спортивные и игровые площадки. Зимой дорожки парков заливались водой и получались многокилометровые катки.

Мы, молодые люди шестнадцати-семнадцати лет, самозабвенно увлекались театром. В столице, кажется, не было такого театра, куда бы мы ни ходили. Стыдно было не иметь собственного мнения о той или иной театральной постановке. В школе нас довольно часто заставляли писать рецензии на различные спектакли.

Летом же молодежь отправлялась в лагеря или в походы. Свободного времени у меня, можно сказать, совсем не оставалось, так что я не была в тягость тете. Правда, мне частенько попадало от нее за позднее возвращение домой.

Война

Летом 1941 года мы снимали в Подмосковье, в великолепном сосновом бору, маленькую скромную дачку. Летом почти все москвичи стремятся выехать за город, где много лесов, главным образом, сосновых. Вокруг столицы в радиусе ста — ста пятидесяти километров можно видеть множество различных по размеру деревянных домиков и дач. Добраться до дач не представляет особой трудности: от каждого вокзала через четверть часа отходят электрички.