Пути-дороги - [141]

Спустившись в долину, мы устроили короткий привал. И вдруг под одним из кустов я разглядел в бинокль странную группу людей.

Двое из них не то сидели на корточках, не то стояли на коленях, как это делают бегуны перед стартом на стадионе.

Третий полулежал, держа в одной руке осколок зеркала, а в другой — бритву. Щеки у него были намылены. Двое других лежали чуть в сторонке под кустом.

Увидев меня, они всполошились. Я подумал, что передо мной дезертиры. Кое-кто был в гражданской, одежде и шляпах, кое-кто — в выгоревшей немецкой форме. Сначала я поздоровался с ними по-венгерски, потом по-румынски, но они не ответили мне. Тогда я поприветствовал их по-русски, и от напряжения, застывшего на их лицах, не осталось и следа. Я крикнул летчику, чтобы он скорее подошел ко мне. Он подошел, но не один, а вместе с Флоришем.

Не желая играть в прятки и попусту тратить дорогое время, я открыто заявил, что мы партизаны, и тут же спросил, что они за люди.

Они односложно ответили, что бежали из плена. А сами не сводили глаз с моего русского автомата, планшетки, бинокля, а самое главное, с висевшей у меня на ватнике медали «Партизану Отечественной войны».

Переговорив между собой, они спросили меня, можно ли им присоединиться к нам. Я без промедления ответил согласием, но заметил, что русский летчик не одобрил моего решения, хотя и не возразил мне. Он очень настороженно отнесся к своим соотечественникам, бежавшим из гитлеровского плена.

Справедливости ради следует заметить, что в этой группе были различные люди. Подозрительным показался мне самый пожилой из них, мужчина лет пятидесяти пяти в гражданском. Остальные не вызвали у меня никаких подозрений.

Я объяснил им, что мы двигаемся навстречу наступающим советским войскам, и если они присоединяются к нам, то я потребую от них повиновения и строгого выполнения всех указаний, что в их же собственных интересах. Русские заявили, что они сами хотят как можно скорее встретиться со своими.

Мы продолжили свой многодневный путь, за время которого я лучше познакомился с нашими новыми друзьями. Особенно мне понравился высокий стройный мужчина лет сорока. У него было открытое лицо, говорил он мало, но всегда был весел и исключительно дисциплинирован. Когда мы останавливались на отдых, он первым добровольно вызывался в дозор. От моего внимания не ускользнуло, что к каждому моему заданию, каким бы оно ни было, он относился с полной серьезностью.

Он первым рассказал мне о том, как они впятером бежали из фашистского концлагеря. Четверо из них познакомились в лагере и уже там разработали план побега, пятый же, пожилой мужчина неизвестной им национальности, присоединился к ним во время самого побега. Его, собственно говоря, никто и не знает как следует. Возможно, что он из Бессарабии. Во всяком случае, мне посоветовали быть с ним поосторожней.

С увеличением нашей группы заметно возросли заботы о питании. Однажды Флоришу после долгих разговоров удалось уговорить одного крестьянина отдать нам бесплатно овцу.

Перед вылетом нам на покупку продуктов выдали небольшую сумму денег, но не в венгерских пенгё, которых тогда не оказалось в штабе, а в долларах — двести долларов пяти- и десятидолларовыми бумажками. Вот мы и хотели купить у пастуха овцу за пятерку. Однако он не хотел продавать овцу, да еще за незнакомые ему деньги, и потому решил отдать нам ее даром.

Флориш блаженствовал. Сердце и печень он искусно поджарил на костре, из кусочков мяса приготовил великолепный гуляш.

Дни шли за днями, и я все больше и больше проникался доверием к русским товарищам, особенно к тому, который сразу понравился мне. О себе русский рассказал, что он гвардии старший лейтенант, в плен попал раненым. Меня он по-дружески называл Степой и держал себя так, будто я приходился ему сыном.

Тот, которого я впервые увидел за бритьем, был чуть выше среднего роста, черноволосый крепыш лет тридцати. Он был очень дисциплинированным, но в то же время и очень замкнутым; чувствовалось, что он скрывает в душе какую-то тайну.

Но однажды он все же рассказал о себе: был партизаном, их группу сбросили под Одессой с разведывательным заданием, о выполнении которого они должны были сообщать в Центр по радио. Радисты их находились не в лесу, а жили в городе по фальшивым документам.

Однажды, когда он отнес материал для передачи в Центр радистам, на обратном пути его остановил гитлеровский патруль. Документов у него никаких не оказалось, и его посадили в лагерь, откуда он вскоре сбежал. Никто, даже товарищи, вместе с которыми он бежал из лагеря, не знали, что он партизан. Он и меня просил никому об этом не говорить.

Примерно в полдень мы спустились в долину, где я увидел крестьянский дом с покатой крышей. Мы были голодны и потому решили заглянуть в этот дом: может, нас там накормят.

В прохладные ночи и особенно перед рассветом Флориш, расхаживающий днем в рубашке, надевал мой офицерский френч, который никак не вязался с его домоткаными румынскими шароварами, но это нисколько никого не смущало. Так и сейчас он ходил в моем френче. Я быстро отобрал его у Флориша и, надев, направился к дому, предварительно сказав товарищам, чтобы они вошли в него только по моему знаку.