Путевые картины - [115]

Я спокойно принимал эти поцелуи, хотя хорошо знал, что в сущности они предназначались болонскому аббату, служителю римско-католической церкви. В качестве протестанта я без всяких угрызений совести присвоил себе достояние католического духовенства и тут же на месте секуляризовал благочестивые поцелуи Франчески. Я знаю: попы, конечно, взбесятся, начнут кричать о разграблении церкви и рады будут применить ко мне французский закон о святотатстве*. К сожалению, должен признаться, что означенные поцелуи — единственное, чего мне удалось добиться в ту ночь. Франческа решила провести эту ночь только в заботах о спасении своей души, молясь и преклоняя колени. Напрасно я предлагал разделить с ней ее молитвенные упражнения, — дойдя до своей комнаты, она захлопнула дверь перед самым моим носом. Напрасно стоял я еще целый час на улице, прося впустить меня, всячески вздыхал и лицемерно лил благочестивые слезы и давал самые священные клятвы, — разумеется, с иезуитскими оговорками и чувствуя, как постепенно становлюсь иезуитом; в конце концов я решился на самое худшее и высказал готовность принять католичество на одну эту ночь.

«Франческа, — воскликнул я, — звезда мыслей моих! Мысль души моей! Vita della mia vita![137] Моя прекрасная, многоцелованная, стройная, католическая Франческа! На одну эту ночь, которую ты еще отдашь мне, я даже приму католичество — но только на одну ночь! О, прекрасная, блаженная, католическая ночь! Я лежу в твоих объятиях, строго католически веруя в небо любви твоей, и в поцелуе наших уст мы исповедуем с тобою, что слово претворяется в плоть, вера воплощается в образы и формы. О, какая религия! Вы, попы, воспойте тем временем ваше „кирие элейсон“, звоните, кадите, бейте в колокола!

Пусть гудит орган, пусть раздаются звуки мессы Палестрины*: „Се плоть моя“, и я в блаженстве сомкну глаза, но когда проснусь на другое утро, то сотру с них и дремоту и католичество и опять ясно взгляну на солнце и на библию, и опять стану протестантски разумным и трезвым, как раньше».

Глава VII

Когда на следующий день солнце вновь сердечно заиграло на небе, рассеялись окончательно унылые мысли и чувства, вызванные во мне вчерашним крестным ходом и заставившие меня смотреть на жизнь как на болезнь и на мир как на больницу.

Весь город кишел веселым народом. Пестро разряженные жители, а среди них то здесь, то тут мелькнет черный попик. Все это гудело, смеялось и болтало, так что почти не слышно было колокольного перезвона, призывавшего на торжественное богослужение в собор*. Это — красивая, простая церковь; пестрый мраморный фасад ее украшен короткими, одна над другой поставленными колонками, которые так забавно-уныло глядят на вас. Внутри собора столбы и стены затянуты были красною материей, и над колышащимся человеческим потоком разливалась радостная музыка. Я шел под руку с синьорой Франческой, и когда я у входа подал ей святой воды и ощущение сладостной влажности от прикосновения наших пальцев вызвало электрические токи в наших душах, я почувствовал одновременно электрический удар в ногу, от которого, с испуга, едва не грохнулся на коленопреклоненных крестьянок, которые густыми рядами устилали пол в белых своих платьях, с длинными серьгами в ушах и с тяжелыми цепочками желтого золота на шеях. Обернувшись, я увидел женщину, тоже коленопреклоненную; она обмахивалась веером, а за веером я различил смеющиеся глаза миледи. Я склонился к ней, и она томно шепнула мне на ухо: «Delightful!»[138]

— Ради бога, — прошептал я, — будьте серьезны, не смейтесь, иначе нас, право, вышвырнут отсюда.

Но просьбы и мольбы оказались безуспешны. К счастью, никто не понимал нашего языка. Поднявшись на ноги и пройдя вслед за нами сквозь толпу к главному алтарю, миледи отдалась своей безумной веселости без малейшего стеснения, как будто бы мы были одни в Апеннинах. Она издевалась над всем окружающим, и стрелы ее не пощадили даже бедных живописных ликов на стенах.

— Смотрите-ка, — воскликнула она, — вот и леди Ева, урожденная фон Риппе[139], препирается со змеем! Удачна мысль художника — изобразить змея с человеческой головой и человеческим лицом; но было бы много остроумнее, если бы он украсил это обольстительное лицо военными усами. Видите там, доктор, этого ангела, который возвещает пресвятой деве о благословенном ее положении и при этом так иронически улыбается. Я знаю, что в мыслях у этого руффиано! А эта Мария, у ног которой склонился священный союз Востока, подносящий золото и мирру, — разве она не похожа на Каталани*?

Синьора Франческа из всей этой болтовни, по причине незнания английского языка, кроме слова Каталани ничего не поняла и живо заметила, что дама, про которую говорит наша приятельница, в настоящее время утратила немалую долю своей популярности. Но наша приятельница, не отвлекаясь, продолжала сыпать замечаниями и относительно изображений страстей Христовых, вплоть до распятия — прекрасной картины, на которой в числе других изображены были три глупые, не относящиеся к делу, физиономии, спокойно взиравшие на муки господни; о них миледи утверждала, что это, конечно, полномочные комиссары Австрии, России и Франции.