Путевой дневник. Путешествие Мишеля де Монтеня в Германию и Италию - [113]
Кому-то могут показаться скучными, малоинтересными, а то и раздражающими описания того, как Монтень занимался самолечением (стоит назвать это именно так, ведь по большому счету это соответствовало действительности, поскольку в медицину он не верил). Однако надо вспомнить, что его «Дневник» вовсе не предназначался для печати, а само путешествие было предпринято не в последнюю очередь как раз ради этого, потому что Монтень был уже до предела измучен своей болезнью. Хотя предоставим слово самому писателю, и он ответит со всей присущей ему откровенностью: «…Если не ошибаюсь, был с Периклом такой случай: когда его спросили, как он себя чувствует, он ответил: “Вы можете судить по этим вещам” – и указал на амулеты, висевшие у него на шее и на руках. Этим он хотел сказать, что серьезно болен, раз дошел до того, что прибегнул к столь безнадежным средствам, позволив нацепить на себя эти штуки. Я не зарекаюсь, что могу когда-нибудь прийти к нелепому решению вверить свою жизнь и здоровье врачам; я могу поддаться такой безумной мысли и не поручусь за свою стойкость на будущее время. Однако и тогда, если кто-нибудь спросит меня о моем самочувствии, я отвечу ему, как Перикл: “Можете судить по этому” – и покажу зажатые у меня в кулаке шесть драхм опия; это будет бесспорным доказательством серьезности моей болезни. К этому времени я уже успею основательно свихнуться; если страх и нетерпение смогли довести меня до такого, то можно вообразить всю глубину моего душевного смятения» (Опыты, II, «Госпоже де Дюра»).
Еще одна проблема текста – его итальянская часть. Впрочем, отношение к ней в некотором смысле предопределяет сам Монтень: «Находясь в Италии, я дал одному человеку, дурно изъяснявшемуся по-итальянски, вот какой совет: раз он не стремится хорошо говорить на этом языке, а хочет только, чтобы его понимали, пусть употребляет первые попавшиеся слова – латинские, французские, испанские или гасконские, – прибавляя к ним итальянские окончания; в таком случае его речь непременно совпадет с каким-нибудь наречием страны: тосканским, римским, венецианским, пьемонтским или неаполитанским, или с какой-нибудь из их разновидностей» («Опыты», II, 12). На сей счет Луи Лотре, выпустивший одно из лучших критических изданий «Дневника», замечает: «Эти слова всегда стоит иметь в голове, переводя заметки Монтеня… потому что его итальянский язык – всего лишь плохо замаскированный латинский, французский либо гасконский, который подчас итальянцам непонятен более, нежели читателям, близко знакомым с его Опытами». Находясь на водах, он пишет (уже своей рукой): «Мне пришла фантазия изучать флорентийское наречие, причем усердно и старательно; я потратил на это достаточно времени и усилий, но мало чего добился». И уже покинув Италию: «Здесь… я оставляю чужой язык, которым пользуюсь довольно легко, хотя наверняка плохо, поскольку не имел досуга, чтобы научиться ему как следует, и все время находился в обществе французов». И действительно, его итальянский можно, пожалуй, назвать «кухонным», а потому вполне понятны смертные муки Керлона, пытавшегося продраться не только через дурной почерк автора, через его причудливую орфографию, но и через язык, «притворявшийся итальянским». Во всяком случае, на таком итальянском никто, кроме Монтеня, не говорил и не писал. Керлону помог итальянский эрудит Бартоли (хотя Керлон не всегда прислушивался к его советам и временами нес откровенную отсебятину), а для нынешнего перевода неоценимую помощь оказали несколько хороших критических изданий «Дневника», сделанных французами и итальянцами после 1774 года (Лотре, д’Анконы, Фаусты Гаравини и др.), где они совместными усилиями разбирали (одни убедительнее в одном, иные в другом), что же именно написал Монтень. Ведь если слепо следовать за всем, что написано в итальянском тексте (а потом еще и было переврано переписчиками), читатель получил бы в переводе порой нечто совершенно неудобоваримое. Поэтому в некоторых местах вынужденно приходилось переводить не то, что получилось у Монтеня, а то, что он хотел сказать. Надеемся, что, имея на рабочем столе итальянский текст и несколько его французских интерпретаций (поскольку по большей части он в некотором смысле все-таки
