Подруги молча посмотрели на меня, удивляясь почему.
Студенты считают меня несколько легкомысленной, должно быть, потому, что я всегда шучу. Когда я получаю на экзаменах высшую оценку, они говорят: «Тасе что — ей легко дается — просто способная от природы!» Выходит так, я вроде полудурочки, но от природы мне легко дается! Дома-то знают, что это далеко не так. Знает и профессор.
Он, действительно, относится ко мне с большим уважением. Я, собственно, не знаю за что. Он один поддержал меня в тот тяжелый день, когда все в институте набросились на меня за то, что я осмелилась полюбить женатого человека.
Какая ирония судьбы… Теперь Вася свободен и снова добивается меня, а я уже не могу его любить. Потому что не уважаю!
Мне вдруг стало так тяжело на сердце. Я испугалась, что заплачу, и подошла к окну… Хорошо, что пускали фейерверки в Измайловском парке. Квартира профессора выходит окнами на Народный проспект. За открытыми настежь окнами шумела ночная Москва. До чего хочется быть счастливой!!!
Стучат, стучат колеса. Вагон бросает, шатает. Кузя удивляется, почему профессор предпочитает этот «обветшалый» вид транспорта. Самолет подбросил бы нас за несколько часов. Некоторые члены экспедиции улетели на самолете. А мы, молодежь, — с Михаилом Герасимовичем. За окнами то густая тайга — там темно и сыро, то безобразные вырубки. Профессор бранится на весь вагон: «Вот мерзавцы, весь подрост погубили!»
Мне не хочется ни с кем говорить: измотана до предела. Заняла верхнюю полку и там отлеживаюсь. Последние дни в Москве были непомерно тяжелыми. Василий решил во что бы то ни стало объявить меня своей женой до экспедиции.
Это было тягостное объяснение! Он плакал, как баба, — злые, скупые, мучительные слезы. Такой крепкий, здоровый мужик. Нервы ему изменили совсем.
— Ты сходи к невропатологу, — посоветовала я от всей души. Новый взрыв чувств. На этот раз гневных.
— Ты злопамятна, Таиска! Теперь я тебя понял!!! Ты не можешь простить, что я тогда испугался. Пошел на попятную. Да, я испугался. Мне грозили со всех сторон: деканат, бюро, райком…
— Соседи, знакомые, родные жены… — подсказала я машинально, но что-то во мне словно оборвалось.
— Я — коммунист! — сказал он (какой там коммунист!). — Что я мог поделать? Моя покойная жена… Она же была истеричка. Она на все была способна. По-своему она была права. Ведь Майя примирилась со всем, давала мне полную свободу, лишь бы я оставался в семье. Ведь у нас рос сын.
— Знаю, Василий, твоя жена разрешила со мной «жить», лишь бы не ломать семью. Какая гадость! Ты — беспринципный!
— Как ты все переворачиваешь… Я любил тебя! И люблю! А у тебя это, видно, легкое увлечение. Даже не страсть. Тогда ты тоже хотела близости, как я…
Это у меня-то легкое увлечение? Я в свою очередь возмутилась.
— Напрасно я щадил тебя, — мрачно сказал он. — Теперь бы ты была моей женой.
— Ни за что!
— Но почему? Ведь ты меня любишь! Все это знают.
— Слишком много этих всех. И я уже не люблю тебя. Разве бывает любовь, когда нет главного — уважения?
— Что ж, благодарю за откровенность! — сказал он горько. Губы его задергались. Он попытался закурить, но не смог, так дрожали руки. Сунул папиросы обратно в карман.
Мне стало так его жалко, что пришлось убежать на кухню и выпить воды: еще минута — и я бы не выдержала. Но что это была бы за жизнь, если я его не уважаю? Не уважаю за то, что трус, беспринципный, жадный до денег и званий. За то, что согласился на суррогат семьи. Разве я когда-нибудь стала бы разбивать настоящую семью?! Ради сына? А сыну полезно изо дня в день видеть разлад, фальшь, ненависть, ссоры, упреки в измене?
Странно: когда он изменял ей походя, без любви, все молчали и она молчала. А когда Василий полюбил, так все возмутились. Разве они не видели, что теперь-то другое? Кузя вот не думал про нас плохое. Он даже дрался несколько раз из-за меня с ребятами, пока те тоже не поверили. Я сказала Василию: «Будешь свободен, я стану твоей женой, не раньше». Я твердо была убеждена, что, даже не будь меня, все равно Василию следовало уйти от Майи, раз они не сумели построить семью. Иногда безнравственно уйти, иногда безнравственно оставаться.
— Детей взяли на воспитание родители Майи… У нас будут свои дети, — сказал этот жалкий человек. Задобрить меня, что ли, он хотел этим известием? Может, тоже думал, что я испугалась хлопот с детьми? Ох!
— Пожалуйста, уходи, — попросила я.
— Не простишь?
— Давно простила, потому что… — я чуть не сказала, что люблю, но заставила себя проглотить это слово.
— Почему ты бросил писать стихи? — сурово спросила я. Он насупился, замолчал. Поэзия — его больное место… Он предал в себе поэта.
Мне рассказывал Михаил Герасимович, каким пришел в институт Василий. Сероглазый, деревенский парень, сильный и веселый. Сибиряк с далекой лесистой Ыйдыги. Столько в нем было на вид простодушия, напористости, что, хоть и оказалось на экзамене троечка, решили его в институт принять. Подкупили и стихи о лесе. У парня были тетрадки две стихов — неплохих. Как отослать такой самородок назад в Сибирь?
Со второго курса стихи стали печатать. Многим они очень нравились, особенно в исполнении самого автора. Недаром Василий Чугунов получил приз на конкурсе чтецов. Вышла книжечка его стихов под бесхитростным названием: «Хлеб с медом». Критика ее не заметила.
