Путешествие вокруг света - [23]

Я упомянул о моллюске Concholepas peruviana. Будучи в Чили, я лакомился им почти ежедневно, находя его очень вкусным. Для освещения нам привезли целую повозку этих раковин, и я собрал несколько пригоршней отборных экземпляров, а потом на «Рюрике» раздал добрую половину другим желающим, ибо все мы занимались собирательством. Лишь позже — не бросайте в меня за это каменья, друзья,— я узнал, что этот моллюск в то время был совершенно неизвестен и из-за него естествоиспытатели вели научные споры. Он почти не встречался в коллекциях и ценился очень дорого. Однако мне вовсе не хотелось связывать подобные вещи с денежными расчетами, и, поскольку все мои естественнонаучные коллекции я пожертвовал берлинским музеям, в выигрыше оказались они, а не я.

Наши гости из Консепсьона провели почти весь следующий день у друзей, предоставивших им кров, и Талькауано, по которому двигалась эта празднично разодетая толпа, выглядел непривычно оживленно. Группами разгуливали дамы и кавалеры, из всех домов неслись звуки музыки, а вечером во многих местах начались танцы. Мы с капитаном поздно вернулись домой, легли спать, но неожиданно под нашими окнами зазвучала музыка — гитара и пение. Раздраженный капитан поднялся, достал пиастры, чтобы ублажить нарушителей тишины. «Ради бога, не делайте этого! — вскричал я, ибо лучше разбирался в местных обычаях.— Это серенада! Здесь, вероятно, самые знатные из ваших гостей». Выглянув из окна, я узнал среди четырех молодых дам, которых сопровождал молодой человек, двух дочерей нашего друга Фрондосо. Мы быстро оделись, зажгли свет и пригласили ночных гостей зайти в дом. Далеко за полночь продолжались музыка, песни, танцы. Но что за танец исполняли юные дочери Риваса? О друзья мои! Знаете ли вы, что такое фрикассе? Нет, разумеется, не знаете. Вы слишком молоды для этого. Я познакомился с фрикассе в 1788–1790 годах в Бонкуре в Шампани. Тогда это был старинный народный характерный танец. Его танцевали уже немолодые люди, выучившиеся ему в молодости у стариков. С тех пор я лишь раз мимолетно вспомнил о фрикассе в Женеве, но со времен Бонкура знаю его во всех подробностях: встречаются два кавалера, приветствуют друг друга, беседуют, потом, поссорившись, дерутся и закалывают друг друга — и все это под мелодию, которую я спел бы вам, если бы только умел петь. Что же еще Танцевали девицы Ривас, если не фрикассе! На другой день, к вящему ужасу капитана, обнаружилось, что за фрикассе мы забыли о хронометре. Из-за сотрясений он заметно изменил свой ход.

Я присоединился к нашим ночным гостям, когда они покинули обсерваторию, и мы еще долго, веселясь и проказничая, бродили по улицам Талькауано. Стучали в окна молодым господам и офицерам, и одна из подруг, подражая беззубой старухе, обращала к неверному капризные, ревниво-нежные упреки, разыгрывая эти забавные сценки весьма талантливо. Мужчины, как правило, только ворчали, и никто нас не приглашал зайти, как пригласили мы девушек зайти к себе в обсерваторию.

«Рюрик» уже готовился к отплытию, когда 6 марта исчез Шафеха, вестовой капитана. Об этом дезертире опять пришлось вести переговоры с губернатором. Можно было предположить, что, спрятавшись в каком-нибудь укромном уголке, он появится не раньше, чем «Рюрик» выйдет в море. Меня буквально охватил ужас, когда губернатор Консепсьона дон Мигуэль Мария де Атеро вручил мне гарантийное письмо, в котором черным по белому значилось, что, если беглец будет пойман, его арестуют и доставят в Санкт-Петербург для наказания. Разумеется, здесь было обещано больше, чем можно было сделать; но каково обещание!

Разве азиат, мусульманин-татарин, находясь на краю света, в другом, западном мире, в Южном полушарии, не может не страшиться шпицрутенов своих североевропейских, греко-католических тиранов? Разве римско-католическая Испания еще и здесь, в Новом Свете, на границе со свободными арауканами, должна выступать в роли палача по отношению к русским?

При таких переговорах я с моим французским, которым владел превосходно, и испанским, выученным мною настолько, чтобы читать «Дон Кихота» в подлиннике, был полезен капитану, которому помогал из чувства благодарности. И это было замечательно. Но скажу о последних сведениях, которые мы получили о дезертире. По возвращении в 1818 году в Лондон капитан узнал, что Шафеха сам, как раскаявшийся грешник, явился в русское посольство в Англии и просил выдать ему паспорт для поездки в Петербург. Однако из-за канцелярской волокиты паспорт нельзя было выдать немедленно, а проситель не настаивал на ускорении дела.

Возможно, история одной свиньи — не могу не рассказать о ней здесь — покажется заманчивой какому-нибудь новеллисту, и должным образом разукрасив и расширив, он занесет ее в свою записную книжку. Во всяком случае, лучше истории и не придумаешь. В Кронштадте на борт погрузили молодых свиней весьма мелкой породы для офицерского стола. Матросы в шутку назвали их своими именами. Злая судьба настигала то одну, то другую, и, подобно спутникам Одиссея, матросы видели, как поочередно убивают и съедают их тезок-животных. Только пара свинок проплыла мимо африканских островов и Бразилии, мимо мыса Горн и добралась до Чили; среди них была и маленькая свинья по кличке Шафеха. Она пережила своего патрона на борту «Рюрика». Свинью Шафеху, которую в Талькауано высаживали на берег, вновь погрузили на борт; она проплыла вместе с нами Полинезию и благополучно прибыла на Камчатку. В Азии она принесла первенцев, которых зачала в Южной Америке. Поросят съели, а их мать направилась с нами дальше на север. В то время она уже пользовалась правом гостя, и нечего было и думать о том, чтобы ее заколоть, разве лишь когда наступит голод, а в таких случаях, бывает, и люди поедают друг друга. Но наши честолюбивые матросы, ревностно относившиеся к почетному званию кругосветного путешественника, уже ворчали по поводу того, что животное, свинья, так же как они, будет пользоваться славой и почетом. Со временем это недовольство становилось все более угрожающим. Так обстояли дела, когда «Рюрик» вошел в гавань Сан-Франциско (Новая Калифорния)