Путешествие вокруг моего черепа - [67]

Я умолял позволить мне сесть на краю постели и спустить ноги, однако разрешения не получил. В полдень забежал ко мне один венгерский журналист, находящийся в Стокгольме проездом; коллега, предварительно пропустивший несколько рюмочек шведского пунша, засыпал меня свежими пештскими сплетнями, его оживленно-приподнятое настроение передалось и мне. Когда Оливекрона заглянул ко мне на минуту, журналист встал перед ним в позу и на сногсшибательном немецком произнес благодарственную речь in Namen von Ungarn, то бишь от имени Венгрии. Оливекрона, смущенно извиняясь, покинул поле сражения. (Позднее он попытался деликатно выведать у меня, что означала сия сцена, и я поздравил его, поскольку он получил возможность познакомиться с истинно мадьярским темпераментом.)

В три часа, ненадолго оставшись один, я приступил к осуществлению заранее намеченной контрольной проверки. На тумбочке у постели лежала приготовленная загодя книга – «Иосиф и его братья» Томаса Манна, – я положил книгу перед собою, надел обычные свои очки, которыми пользовался уже три года, и начал перелистывать страницы. Сердце у меня колотилось, как у картежного игрока, «смакующего» карту, на которую сделана крупнейшая в его жизни ставка. Перелистывать мне пришлось недолго: семьдесят третья страница была загнута, на ней я остановился шесть недель назад, поняв, что крупный шрифт мне не разобрать и при помощи лупы. Начиная с этой страницы, я пролистал вперед примерно ту часть, которую, отрывками, читала мне вслух Рози, сидя у моего одра. Я помнил, что мы дошли до того места, когда Иосифа обнаруживают странствующие купцы-измаильтяне. Главный велит зятю своему Мибсаму вытащить мальчика из колодца.

Когда жена вошла в палату, я удержал ее и тихо сказал: – А теперь слушайте меня внимательно. Вот мой ответ викингу.

И я принялся читать вслух – чуть запинаясь и растягивая слова, но вполне внятно:

«Связанный, с повисшей головой, он сидел, распространяя запах гнили…»

«Его раны покрылись струпьями и кое-как зажили там внизу: а отек на глазу настолько уменьшился, что он мог уже открыть этот глаз… он вяло поднимал ресницы и горестно, хотя и с любопытством, косился исподлобья на своих освободителей. Он даже улыбнулся, видя их изумление…»

«…Прежде всего освободите его от пут, перережьте их, вот так, и принесите молоко, чтобы его напоить!»

«…Он пил так жадно, что, едва он оторвался от горшка, как добрая часть выпитого легко изверглась наружу, как у грудного младенца…»

Четверть часа спустя я находился уже в глазном отделении; на сей раз мне и самому удалось прочесть надпись на двери – «ögen». Глазной врач, человек крайне сдержанный, не говоря ни слова, долго осматривал меня. Однако не отослал прочь, как при первой нашей встрече, когда он снисходительно заметил, что обсуждать со мной диагноз не намерен. Снимая со лба глазное зеркало, он пробормотал два слова, которые никак нельзя было счесть врачебным заключением, поскольку они вообще не фигурируют в научной терминологии.

– Ein Wunder, – пробормотал он. «Чудо какое-то!»

Вслед за тем палата моя сделалась местом паломничества для врачей. Один из них был даже не из этой больницы: врач-немец, проходивший научную стажировку в офтальмологическом институте. К вечеру появился фотограф, голову мою запечатлели на снимках в разных ракурсах, спереди и сзади, с готовностью сообщив мне, что снимки нужны для специального журнала.

Двадцать пятого мая, через три недели после операции, под вечер, ожесточенный бесконечным отсчетом времени, которое теперь, как у арестантов, измерялось для меня часами, я встретил Оливекрону яростным выпадом: я с ума сойду, если мне не позволят хотя бы сесть. Утихомирив меня, профессор удалился, оставив меня в полном неведении относительно дальнейшей моей судьбы.

На следующее утро он неожиданно опять заглянул ко мне.

– Ну, что нового?

– Я хочу сесть, господин профессор.

– Почему же именно сесть? Вставайте и идите.

Сцена эта напоминала сон на библейскую тему. Я сел на постели, одну за другой спустил ноги на пол. Затем встал и выпрямился. В таком напряжении замирает канатоходец в кульминационный момент номера, балансируя руками, чтобы удержать равновесие на протянутом над Ниагарой канате. Я сделал два шага, остановился, сделал еще два шага.

– Ну, видите, как у вас хорошо получается, – доброжелательно и абсолютно естественно звучит голос Оливекроны, словно речь идет о сущем пустяке. – Когда вы желаете выписаться?

От этого деловито-трезвого вопроса я несколько прихожу в себя. С юмором висельника, шутливо отвечаю:

– Завтра.

– Как вам будет угодно. Можете покинуть больницу хоть завтра утром.

Остров Робинзона

«Гранд Отель» в Сальтшёбадене. Вот уже десять дней я отдыхаю здесь, в номере на первом этаже с окнами в парк. Через вестибюль можно попасть прямо на приморский пляж, у самого берега на невысоком постаменте стоит скульптура, изображающая бегущего мужчину, а внизу, в воде, – игривая наяда. Парусные яхты и моторные лодки бороздят прохладные весенние воды, хорошо прослеживается изгиб залива у противоположного берега и купол обсерватории на вершине холма.