Путешествие вокруг моего черепа - [63]

Любопытно, что двое суток начисто выпали у меня из памяти, но последующие три дня отмечены поразительно яркими видениями, хотя на сей раз я и не занимался специально отсчетом времени, да и находился без сознания, приходя в себя лишь на короткие моменты.

У меня начался арахноидит (воспаление паутинной оболочки головного мозга), температура подскочила до сорока градусов, – но об этом я узнал впоследствии, когда опасность уже миновала.

Я лежу все время в одном и том же положении: на правом боку, спиною к окну, лицом к двери и не свожу глаз с дверной ручки. Весь я сжался, свернулся клубком, словно человек, у которого болит живот. Голова, повернутая в профиль, покоится не на подушке. Подушку я отодвинул к стене, а голову пристроил на самом краешке постели, так что она наполовину свисает.

Часами неподвижно лежу я в такой позе, лишь изредка моргая глазами, погруженный в раздумья. Никого не зову, ни на что не жалуюсь, ни о чем не прошу. Но все время напряженно чего-то жду. Когда кто-либо входит в палату, я не шелохнувшись продолжаю лежать, уставясь вниз, словно утратив всяческий интерес к происходящему. Однако едва лишь посетитель мой направляется к выходу, я заговариваю с ним – ровным голосом, чуть нараспев. Произношу я всякий раз одно и то же: хорошо сформулированное краткое заявление и вместе с тем запрос, – точь-в-точь официальное ходатайство или интерпелляция. Я помню каждое слово в нем, ведь я составлял его, стараясь, чтобы меня ясно поняли.

– Позвольте вас на минутку. Выслушайте меня внимательно. Я знаю, что произошло осложнение. Я взрослый человек и хочу знать всю правду о своем состоянии. У меня семья, и я должен сделать определенные распоряжения. Прошу сказать без утайки, сколько дней мне осталось жить.

Всякий раз я получаю ничего не значащие ответы и все же упрямо, как заученный урок, твержу свою роль, торопясь договорить, прежде чем человек выйдет из палаты. Оставшись один, я еще раз повторяю про себя последний вопрос и погружаюсь в молчание. Мрачно констатирую, что голова у меня совершенно одурманенная и тяжелая, горячая, словно огромное свинцовое ядро, – я стараюсь уравновесить ее на краешке постели, у меня такое ощущение, что подвинься я чуть вперед, и голова с громким стуком рухнет на пол. Она словно срослась воедино с повязкой и от этого кажется непомерно большой, тело мое в сравнении с ней – хилое и тощее. Я чувствую, что страшно исхудал.

Однако это происходит со мною лишь в редкие минуты, когда возвращается сознание. Все остальные моменты бытия сливаются в сплошной, бесконечно долгий, мрачный сон. Стоит мне только уснуть и он начинается с того самого места, на котором был прерван.

Койка и свисающая с нее голова, ручка двери и затверженный мною урок – лишь острова, выступающие из черного, глухо гудящего моря. У этого моря нет поверхности, лишь глубина, и все же оно беспредельно, бесконечно, безбрежно.

В глубине этого беспредельного, глухого пространства изо всех сил бегу я. Мне уже не хватает дыхания, я не останавливаюсь ни на миг и все же как бы топчусь на одном месте – ровно посередине своего пути. Я не продвигаюсь ни на шаг ни вперед, ни назад. И высоко задрав голову, вою от этой нестерпимой муки.

Я – коричневато-черный пес, большой и худющий, какой-то средней породы между легавой и датским догом, но целый и невредимый лишь с одного бока.

По этой причине я и мчусь в ночи по направлению к Треллеборгу. Ведь в том городе поездом меня перерезало вдоль, и я, половина собаки, теперь несусь во весь опор вдоль железнодорожного полотна в лихорадочной попытке отыскать утерянную свою половину, пока не поздно, пока в этих жалких останках еще теплится жизнь.

С холодным отчаянием я произвожу в уме подсчеты. Я точно знаю, что весь путь до этого места занял у меня девять с половиной часов. Если бежать в таком же темпе, то, пожалуй, за пятнадцать часов можно обернуться и обратно. Разумеется, необходимо учитывать, что я-то бегу лишь на двух лапах – передней и задней левой, однако тут есть и свои преимущества, ведь мне приходится нести лишь половину собственного веса. Кроме того, единственным уцелевшим левым глазом мне не разглядеть чудовищную рану вдоль всего правого бока, от ужаса я наверняка потерял бы сознание и не смог бы бежать дальше.

Я бы и визжать не стал, знай мчался бы себе вперед, опустив полголовы, лишь бы только окружающий ландшафт не бежал вместе со мной! Но самое ужасное, что он бежит вместе со мною, а не в противоположном направлении, как из окна поезда, отмечая продвижение вперед. Выходит, если не поездом едешь, а добираешься на своих двоих, вступают в действие другие законы, – я никак не рассчитывал на это. Ночь коварно бежит бок о бок со мною, и мне остается одно: бежать быстрее, чтобы обогнать ее. Иногда мне вроде бы это удается, а если я вижу, что усилия мои напрасны, я принимаюсь скулить и визжать от страха.

Ночь вокруг холодная и ясная. При путешествии сюда я хорошо разглядел окрестности и не теряю ориентировки, если на миг выпускаю рельсы из поля зрения. Но все же по возможности я стараюсь придерживаться двух темных полосок – бегу рядом с ними или между них и испуганно отскакиваю в сторону, лишь заслышав за спиной вроде бы шум приближающегося поезда: грохот