Путешествие вокруг моего черепа - [61]
Вопреки всей своей недоверчивости я вынужден признать, что условия эти никак не сопоставимы с вышеуказанным логическим ходом мысли. Супруга моя клянется, что я требовал абрикосовой палинки, причем весьма решительно, и после того, как мне не стали перечить и пообещали дать, я вошел в раж и заявил, что желаю играть в теннис; это тем более удивительно, что в теннис я сроду не играл и не испытывал в этом ни малейшей потребности. Остается предположить, что таким способом я подсознательно намеревался выразить свои благодарность и почтение королю сей страны, который, несмотря на свой преклонный возраст великолепно играет в теннис, а я несколькими днями раньше прослышал, что он выиграл международное первенство.
После этой сцены, видимо, в наказание за недостаточную объективность, я схлопотал снотворное, в результате моя задиристо-воинственная спесь явно пошла на убыль. Придя в себя, я неимоверно обрадовался, что за окном светло, и принялся на свой страх и риск производить отсчет времени. Основой отсчета по всей вероятности я избрал чисто импрессивный метод первобытных людей, пока еще не додумавшихся до изобретения часов, то есть учитывал лишь чередование темноты и света. Отсюда и начался в моем сознании сбой послуживший причиной ожесточенных стычек с окружающими. Я привык во всем полагаться лишь на самого себя, однако поскольку календарь давно утратил для меня всяческий интерес, такая слепая уверенность в себе впервые в жизни подвела меня. Повторяю, я очень обрадовался, что на дворе день, и мне даже в голову не пришло усомниться в том, что день этот следующий, то бишь наступило утро, и оттого в комнате светло. Ночь я наверняка проспал беспробудным сном, и теперь только и остается, что преспокойно дождаться наступления следующей. Отсутствие обеда и ужина также не вызвало у меня недоумения, аппетит пропал начисто, и я решил, что врачам это известно, потому ко мне и не пристают с едою, равно как и с умыванием и перестилкой постельного белья. Сестры, сиделки входили и выходили, никто не донимал меня расспросами, а если все-таки о чем-то и спрашивали, я ворчливо огрызался, чтобы не приставали. Сырья для работы мыслительного аппарата накопилось предостаточно, хотя подозреваю, что в действительности я ничем другим не занимался, кроме как отсчитывал время, на манер арестанта или человека, который уснул с настойчивой мыслью, что ему необходимо встать ровно в половине восьмого утра. Поэтому я не нашел ничего странного в том, что опять наступила темнота и мне опять захотелось спать. Скудость впечатлений дня я приписывал своей усталости и удовлетворенно подумал, что утомление опять позволит мне забыться покойным сном. Гулкий, раскатистый бой башенных часов не раз доносился до моего слуха, но я почему-то не стал считать удары и даже не удивился, что число их не увеличивается и не уменьшается. Один раз я увидел и Оливекрону, узнав его по очертаниям фигуры в белом халате; он стоял в дверях, не подошел ко мне поближе, а лишь ободряюще и удовлетворенно кивнул издалека.
Свет и тьма сменили друг друга двенадцать раз, и я с растущим апломбом продолжал отсчитывать эти смены в надежде сделать последующие выводы; меня ничуть не смущало, что промежутки между ними равномерные, не настораживало, что в палату входят и выходят одни и те же люди, задают те же самые вопросы, а я в ответ бурчу ту же самую фразу, что в настроении моем не наступает каких-либо существенных перемен. Да и Оливекрона всякий раз появляется при одних и тех же обстоятельствах: остановившись в дверях, не делает попытки приблизиться, лишь ободряюще и удовлетворенно кивает головой и исчезает.
Явление это – специфический обратный случай déjà та (то есть «воспоминания о настоящем», по определению Бергсона); в сознании моем происходило не смешение, слияние воедино двух или нескольких картин (воспоминаний и впечатлений), а обратный процесс: однократное, разовое впечатление я разложил на двенадцать одинаковых повторений. Каждое свое короткое забытье и столь же мгновенное пробуждение я исправно относил за счет смены суток.
Но когда я в последний раз очнулся от забытья, на улице и в самом деле смеркалось. Жена делала какие-то записи у придвинутого к окну стола.
– Когда мне снимут повязку? – поинтересовался я без какого бы то ни было намерения затевать перепалку.
– Ой, а вы, оказывается, не спите? Болит что-нибудь?
– Ничего у меня не болит. Когда же снимут повязку?
Она рассмеялась.
– Слишком рано вы об этом заговорили. Когда надо, тогда и снимут. Или вы имеете в виду перевязку? Перевязку вам делать не будут, просто снимут эти бинты раз и навсегда.
– Только завтра?
Она опять засмеялась.
– Какое там «завтра»! Дней через восемь-десять.
