Путешествие вокруг моего черепа - [5]

Я ложусь вздремнуть, поскольку на четыре часа ко мне напросился некий молодой писатель: я, мол, должен сказать ему, есть ли у него талант и стоит ли ему заниматься литературой… Ну что ж, он узнает от меня, что талант у него есть, а посему пусть немедля кончает с литературными попытками, времена сейчас неблагоприятные. К пяти часам я решаю, что этот разговор можно перенести на завтрашнее утро, и отправляюсь в зоологический магазин, где уже несколько месяцев пытаюсь сторговаться насчет аквариума (или «антиквариума», как выражается Рози). Дорогой встречаю Лаци Фодора, превосходного драматурга, он что-то рассказывает мне о спиритических явлениях, а я интересуюсь экранизацией одной из его пьес. И тут спохватываюсь, что к шести часам я обещал явиться на вечер клуба кинолюбителей, где в интимном кругу устраивается показ великолепных узкопленочных фильмов, отснятых как нашими, так и зарубежными членами клуба. Я – страстный поклонник этого жанра, ибо вижу в нем будущее кинематографа, возможность поистине индивидуального искусства. Члены клуба радостно встречают меня и тотчас запускают проектор, демонстрируется несколько фильмов, удостоенных премии, съемки и впрямь изумительные: незатейливые приключения на побережье Испании, утренняя прогулка мальчика по лесу, а затем некая символическая рапсодия.

Ага, это обещает быть интересным! Фильм на медицинскую тему, отснятый американским любителем. Профессор Кушинг в своей бостонской клинике делает черепную операцию больному, страдающему эпилепсией Джексона. Смолоду я всяких операций насмотрелся, но такой мне видеть не доводилось, и я напряженно слежу за событиями на экране. У больного, привязанного к столу ремнями, видна лишь одна голова, и вот профессор начинает колдовать над нею: элегантными движениями прежде всего скальпирует ее, откидывая кожу к затылку, затем большим перфорационным сверлом продырявливает череп по кругу и снимает его с головы, будто шапку. Мозговую оболочку (она до того похожа на сетку для волос, что кажется неправдоподобной) хирург рассекает – изысканно, чисто и теперь видно, как студенистая масса мозга подрагивает и бултыхается в костной чаше. Профессор вежливо отступает в сторону чтобы не мешать работе кинооператора, поворачивается лицом к камере, улыбается в объектив. Я обращаюсь к зрителю слева, хладнокровно даю пояснения, дабы щегольнуть своей медицинской эрудицией. Но посреди фразы обнаруживаю, что говорю впустую: мой сосед потихоньку, на цыпочках, удалился из темного зала. Операция и впрямь чудовищная, хоть заснята не во всех подробностях; в зале нас осталось лишь пятеро, прочие не выдержали, я улыбаюсь с чувством собственного превосходства, смотрите, до чего закалены у меня нервы, – правда, меня с самого начала не отпускало подозрение что мы являемся жертвой мистификации, немыслимо представить чтобы живой человек лежал до такой степени неподвижно, наверняка профессор делает показательную операцию на покойнике, и подозрение мое подтверждается еще и тем, что крови почти нет. Но все равно от зрелища этого мороз по коже подирает, можно только гордиться стойкостью моего желудка и нервов, поистине я умею владеть собой, однажды мне удалось досмотреть до конца даже сцену массового повешения. Один из пятерки стойких (психоаналитик и к тому же мой почитатель), наклонясь вперед, шепотом напоминает мне о моей давней теории относительно анатомии человеческого разума. По его мнению, идея чисто символична, однако я мягко возражаю, что когда-нибудь это будет достижимо и в действительности, на что он с улыбкой замечает, что здесь имеется небольшое противоречие, ведь для того, чтобы, к примеру, кто-либо решился на подобную операцию, прежде понадобилось бы удалить из его мозга центр страха. Я оцениваю его шутку по достоинству, однако не смеюсь, поскольку в этот момент мне вспоминается мой несчастный друг Хаваш, которому было всего двадцать два года, когда он умер от какой-то опухоли мозга (тогда я впервые услышал о том, что и такая болезнь бывает), я помню его последние дни, помню его искривленное лицо паралитика и судорожные подергивания щеки, когда он пытался улыбнуться. Мурашки бегут у меня по спине точно так же, как и тогда, – что за удивительный, пылкий, восторженный был человек, что за яркий талант! Дико было сознавать в те дни, что в своем загубленном мозгу он унесет с собой не только собственную жизнь, но и тот мой облик, который с такой любовью и пониманием был создан его мозгом, срисован, списан с меня: как это ужасно, ведь вместе с ним отчасти умру и я, умру так унизительно и глупо! Есть ли смысл верить в себя и в других, если все обрывается так просто? Но затем я успокаиваю себя сохранившейся с детства и перешедшей в догму аксиомой, согласно которой подобный кошмар может случиться с кем угодно другим, но только не со мной.

Однако в семь часов и на том же месте, в кафе, с точностью минута в минуту, как и вчера, опять тронулись поезда.

Теперь я уже не поворачиваюсь к окну, зная, что шум, отдающийся в барабанных перепонках, рождается внутри меня.

Воспроизводя в памяти тот вечер, я в полном изумлении спрашиваю самого себя, как могло случиться, что впечатление от увиденного фильма не связывалось у меня с этим странным симптомом, с громким стуком, причиной которого (теперь-то я знаю) явилась учащенная пульсация артерии, носящей название carotis. Мне и в голову не пришло усмотреть в этом какую бы то ни был параллель, и я, слегка раздосадованный, сразу же решил, что у меня что-то не в порядке с ухом, возможно, жировые отложения скопились в слуховом проходе. Такие вещи мне не по душе, я люблю чистоту, к своим частям тела, которые красивыми уж никак не назовешь, я отношусь со столь же болезненным тщеславием, как киноактер или молоденькая женщина. Только, конечно, у меня хватает ума не выказывать этого тщеславия перед другими, а для успокоения своего интеллектуального самолюбия, кое протестует против того, что в борьбе за существование тело свое я считаю не менее важным, чем душу, У меня также имеется наготове очередная обобщающая теория. Я измыслил, будто бы живая плоть повсюду в природе носит двойственный характер, одна из сторон которого сугубо внутренняя, поддерживающая жизнь, или, скажем так, сексуальная. В соответствии с этим каждый орган нашего тела предназначен для двоякой совершенно разной цели и задачи: глаза – это не только орган зрения, но и заманчивая драгоценность, неугасимая лампада, безудержно влекущая к себе людей другого пола; уши даны нам не только для того, чтобы слышать ими, но и нежно теребить их в порыве страсти, а рот для юного влюбленного – не верхнее отверстие пищеварительного тракта, а воплощенный поцелуй. Ярче всего эта тенденция проявляется на примере половых органов: ведь с целью экономии они во всем животном мире неразрывно связаны с органами, удаляющими окончательные последствия пищеварительного процесса.